Я еще немного попытал Христину Ивановну, заходя и так, и эдак, с разных сторон, но скоро убедился, что ей действительно неизвестно ничего о мужчине с инициалами С.С., и что она действительно рассказала мне все, что знала, о рыжеволосой красотке.
Но тем не менее я счел, что визит мой был необычайно успешным, и принес свои результаты. Теперь я знал, что в доме Реденов тщательно оберегают какой-то секрет, и лица, прикосновенные к этому секрету, – все те же, что и прикосновенные, так или иначе, к убийству.
Простившись с акушеркой, я вышел из тесного медицинского закутка и немного постоял во дворе, вдыхая до самых ребер холодный и мокрый осенний воздух, который освежил и взбодрил меня, словно прохладное кисленькое питье. И это было очень кстати, поскольку мне предстояло еще очень многое сегодня сделать.
Но только я собрался двинуться в свой дальний пеший путь, как меня окликнула выскочившая из своего кабинета Христина Ивановна. Она ежилась от холода и махала мне рукой, в которой было зажато что-то небольшое. Я вернулся к ней.
Госпожа Имеляйнен протянула ко мне руку; разжав ладонь, она показала серебряную монету – рубль 1758 года, на аверсе которого изображен был величественный профиль императрицы Елисаве-ты Петровны, самодержицы всея Руси. Второй раз за день встречается мне эта старинная монета, к чему бы? Среди вещей Гурия Фомина также был елисаветинский серебряный рубль...
Я вопросительно посмотрел на Христину Ивановну. Она поднесла ладонь с лежащим на ней рублем почти к самым моим глазам.
– Вот! – сказала она, слегка задыхаясь от холода. – Эта барышня, Анна Емельянова, забыла данную монету. Из одежды выпала, быть может? Я хранила ее на случай, если та вернется. Но она не пришла. Что мне делать с этой монетой?
Я пожал плечами.
– Оставьте ее себе.
– Вы не понимаете, – с досадой отвечала акушерка. – Посмотрите на эту монету...
Она настойчиво тыкала серебряным кругляком мне прямо в лицо. Я вгляделся в лицо Елисаветы Первой, и в надпись по кругу о самодержице всея Руси. И что же?
– Видите, как голова убрана у Елисавет Петровны? – с нажимом переспросила акушерка. – Видите?
Конечно, я видел: волосы зачесаны со лба назад, высоко наверх и спускаются с затылка завитыми буклями.
– Вот так была у Анны Емельяновой убрана голова. Точно так, – акушерка торжествующе заулыбалась, заметив, что я понял.
Она снова протянула мне монету, и я ее не взял. Только кивнул акушерке на прощание и медленно пошел со двора. Начинался дождь, серые косые нитки его пронизывали серый же воздух, и мое феерическое приключение в гостинице, окончившееся столь трагически, казалось таким же далеким от реальности, как какой-нибудь остров в южном океане, с пальмами и белым песком далек от этого мрачного петербургского двора. Я шел, отворачивая лицо от холодной влаги, и думал о том, что прелестная рыжеволосая распутница, соблазнившая меня в гостинице, именно так и была причесана, как императрица Елисавета на аверсе монеты. Именно так, по моде елисаветин-ских времен. Я вернулся и забрал монету.
* * *
Безотчетный произвол, легкомысленное лишение свободы, напрасное производство обысков, отсутствие всякой системы и раздувание дел были характерны для производства следствий чинами наружной полиции. Главная причина всего этого кроется сколько в неспособности полицейских следователей, столько и в том, что многие из них, при ничтожном содержании и ежедневно возрастающих потребностях, привыкли по необходимости смотреть на взятие под стражу, освобождение арестанта, вызов, высылку, вообще на все следствие, как на средство к своему существованию. Вот почему полицейские следователи тянут свои следствия целые годы, оправдываясь медленностью высших инстанций и рассчитывая на полную безнаказанность со стороны своего начальства. Вот почему трактир, полпивная и всякое заведение, при самомалейшей возможности притянуть их, непременно перебывают у следователя со своим хозяином, прислугою, чуть не со всею своею посудою.
Д. А. Ровинский. «Речь к судебным следователям», I860 год
Сентября 19 дня, 1879 года (продолжение)
Что мне было делать с моими трофеями? Монета, вместе с часами, оттягивала мне карман. Да и зачем она была мне? В качестве иллюстрации к словесному портрету рыжей незнакомки? Словесный портрет ненадежен, как доказал недавно господин Альфонс Бертильон, письмоводитель парижской сыскной полиции Сюртэ. Я прочел о его идее закрепления примет преступников путем систематизации данных антропологических измерений в июльском научном журнале Nature («Природа»), издаваемом в Англии и присылаемом мне по подписке. Грим и переодевание сводят на нет значение словесного портрета, и даже фотографирование бессильно отобразить настоящие черты преступника, если наложен грим или приняты другие меры по изменению внешности. Бертильон предложил более совершенную методу: измерять рост, отдельные части головы, длину пальцев, ступней, длину предплечья. Если взять четырнадцать единиц измерения, то вероятность совпадения цифр, характеризующих внешние данные одного преступника, с цифрами, относящимися к другому, будет равна 1: 286 435 456. Это очень надежный способ, но полицейские различных стран Европы что-то не спешат приспосабливать к нему существующие методы опознания.
Между прочим, в том же номере журнала я прочел довольно любопытную заметку о том, что средством идентификации личности могут служить, как ни странно, пальцевые отпечатки. Их можно найти на месте происшествия: либо вдавленные, на каком-либо пластичном материале наподобие влажной глины, либо на гладких поверхностях – там остается отпечаток жирового секрета, выделяемого через выходные отверстия потовых желез, которые имеются на кончиках пальцев. Есть предположение, что пальцевый узор, образуемый папиллярными линиями, не меняется в течение всей человеческой жизни, в отличие от черт человеческого лица, могущего состариться или обезобразиться. Правда, это предположение не проверено еще научным путем, в силу недостаточности эмпирического материала.
Прочтя об этом, я и сам попробовал получить отпечаток потовых желез пальцев на стеклянной посуде, сравнить его с другими отпечатками, и убедился, что вполне возможно судить, одним ли лицом оставлены следы. Однако еще открыт вопрос, не передаются ли узоры по наследству, существуют ли значительные различия в папиллярных рисунках у представителей различных народностей и рас, и можно ли разгладить свой папиллярный узор, стерев кожу с кончиков пальцев либо пересадив туда кожу с других участков человеческого тела.
Стоило припомнить об этих научных изысканиях, как у меня мелькнула мысль поискать пальцевые отпечатки на ноже, извлеченном из руки убитого. И сравнить их затем, в первую очередь, с папиллярными узорами на пальцах самого убитого. Но тут же я спохватился, что должен буду передать все вещественные доказательства вместе с делом господину Плевичу, который с предубеждением относится к новейшим методам раскрытия преступлений, не узаконенным еще высочайшей инструкцией.
Итак, я исчерпал уже отпущенную мне временную фору, и, чтобы не возбуждать подозрений, вынужден был все же прибыть в Окружную судебную палату в соответствии с указаниями господина Залевского.
К счастью, по пути от двора Окружного суда до дверей своей камеры я не встретил знакомых – даже простое приветствие, не говоря уже о какихто рассуждениях, было бы сейчас для меня невыносимо. Проскользнув к себе, я быстро заперся изнутри и подготовил дело к передаче. Задумался над коробкой с вещественными доказательствами: ножом, изъятым из руки трупа, – кровь на нем засохла жирным потеком, и картоном, на который я снял отпечатки крови со стены над ложем трупа. Мне почему-то было жаль отдавать эти вещи Пле-вичу, который, как я уже упоминал, скептически настроен ко всем видам доказательств, кроме личных показаний. А, махнул я мысленно рукой: мне велено передать дело; если Валентин спросит о приложениях, я выдам их. Но если нет... Я ведь еще не исследовал их; кто знает, может быть, они хранят в себе ключ к раскрытию преступления. Почему-то оглянувшись (хотя кто мог видеть меня в моей каморке?), я спрятал пакет с вещами во внутренний карман.
И вот, бережно неся папку со следственными документами, я отправился к Плевичу, смутно надеясь не застать его в кабинете. Но он ждал меня.
– Послушайте, Алексей, – сказал он после того, как я положил ему на стол предмет его вожделения и собрался уйти, – я ничуть не верю в вашу недобросовестность. И полагаю побег заключенного ужасной случайностью, в коей вы совсем не виноваты. Будем надеяться, что все очень быстро разъяснится.
Я кивнул ему и, не вступая в диалог, быстро ушел, не дав припомнить про вещественные доказательства. Мне показалось, что Плевич даже сочувствовал мне, но зная свою доверчивость, я отогнал желание принять это сочувствие. У меня даже мелькнула мысль о том, что Плевич каким-то образом способствовал моим неприятностям, но я тут же устыдился. Это было несправедливо – обвинять в собственных промахах более ответственного товарища. Оставалось надеяться, что он не употребит свою следственную власть во вред делу и достигнет определенных успехов в расследовании, кои ускользнули от меня.
