подает свою. Она совсем как неживая, словно кусок мяса, можно подумать, что она омертвела.
— Ваш муж непременно хочет показать мне свой дом.
Йоханна моргает и корчит гримасу, но не произносит ни слова.
— Это моя экономка! — говорит Хагехольм. — Моя жена умерла. Да, в один прекрасный день остаешься одиноким. Она умерла почти тридцать лет тому назад.
— Так, так... Да. — Герберт Джонсон старается придать своему лицу участливое выражение.
— Да, да, остаешься одиноким! — вздыхает Хагехольм. — Хорошо еще, что есть вот она! — Хагехольм обнимает Йоханну и похлопывает ее по заду.
— Да ну тебя, оставь, — говорит она. — В уме ли ты!
— Хи-хи-хи! Садитесь же, господин Джонсон! Будьте как дома. Йоханна принесет нам по чашке кофе.
— Прошу вас, не беспокойтесь обо мне.
— Какое же беспокойство, — говорит Йоханна. — Ведь мы все равно будем пить кофе. Только на этот раз не в кухне, а здесь. Вот и вся разница.
На стол постлана чистая скатерть. Йоханна приносит серебряную сахарницу с щипцами, серебряный молочник и домашнее печенье, приготовленное из муки, воды и маргарина.
— Такое печенье почти ничего не стоит, — говорит Хагехольм. — И хорошо сохраняется. Берите, пожалуйста! Оно очень вкусное.
— Спасибо. О да, просто тает во рту.
На стене висит увеличенная фотография покойной жены Хагехольма. Она, как две капли воды, похожа на покойную жену Йенса Йенсена. Вероятно, потому, что портрет увеличивал один и тот же фотограф. Рядом висит еще и другая фотография — молодая девушка с необычайно широким лицом.
— Это моя дочь, — говорит Хагехольм. — Да, тоже покойница. Умерла пять лет назад. Жизнь теряет смысл, когда все близкие покидают нас. У нее было хорошее место — у одного оптовика в Копенгагене. Затем она приехала к нам в деревню — захотелось ей замуж. И вот однажды выходит она погулять. По дороге срывает колосок и сует в рот. И что же? Заболевает столбняком — и конец. Вот оно как бывает! На колосе сидела бацилла. Нет, никто не знает дня, когда солнце закатится навсегда... Но как говорил наш старый пастор: «Странно, почему прежде времени умирают лучшие!» Да, да... Так-то...
— Как это грустно, — произносит Герберт Джонсон, напряженно глядя на фотографию. — Такая еще молодая...
— Да, — говорит Хагехольм. — Печально быть одиноким.
А Йоханна стирает слезу краешком фартука.
Несколько минут царит унылое молчание. Джонсон делает отчаянную попытку проглотить дешевое и непортящееся печенье Йоханны. Но у него не хватает слюны и приходится отхлебнуть глоток жидкого кофе.
На стене висят вышитые крестом и вставленные в рамку изречения из Библии. Должно быть, рукоделие дочери. И тут же рога косули, чучела птиц и другие охотничьи трофеи. Рядом с радиоприемником лежат Библия и Книга псалмов. На подоконнике расставлены вазоны с восковыми красными и белыми тюльпанами. На пианино — безделушки, фарфоровый сапожок и прочее.
— Вы играете? — спросил Джонсон у Йоханны.
— Нет, нет, — ответила она. — На пианино играла дочь Хагехольма.
Джонсон снова затронул больное место.
— Нет. Да я и не разрешил бы прикоснуться к инструменту, — мрачно сказал Хагехольм. — Не так давно здесь у нас была в гостях молодая девушка, которой захотелось поиграть на пианино. Но я сказал: «Стоп! Этого инструмента никто не должен касаться. Руки, игравшие на этих клавишах, уже мертвы. Так пусть же отныне не дотрагивается до них ничья рука».
Опять на несколько минут воцарилось торжественное молчание.
— Видите ли, — заговорил, наконец, Хагехольм, — когда моя дочь умерла, я хотел продать пианино. Но мне давали за него только двадцать пять крон. «Нет, — сказал я. — Нет! Пусть уж лучше остается здесь».
— И ты хорошо сделал, что не продал его за такую цену, — говорит Йоханна. А Хагехольм повторяет, точно читая по книге, что руки, касавшиеся этих клавишей, уже мертвы. И ни одна человеческая рука не дотронется до них, пока он жив. Когда его не станет, — ну, тогда решать будут другие. И Хагехольм мрачно поглядывает на Джонсона, словно подозревая, что тот намерен играть на пианино его дочери.
Это дом доброго христианина. По стенам развешаны мудрые изречения. На столике лежат Библия и Книга псалмов. Хагехольм никогда не богохульствует, как бы он ни вышел из себя. Но он наверстывает упущенное, пересыпая свою речь неприличными словами. Когда Йоханна убирает со стола, он без всякого перехода начинает рассказывать анекдот о Фридрихе VII и крестьянине, у которого разболелся живот. Он неистово и оглушительно хохочет, а Джонсон вежливо улыбается.
Герберт Джонсон готовился к тому, что Хагехольм будет расспрашивать его об Америке и тому подобных вещах. Но ему незачем беспокоиться. Хагехольм все время говорит сам. Он рассказывает какие-то непонятные истории одну за другой. Затем начинаются пошлые анекдоты времен солдатчины. Им нет конца.
Джонсон хочет взглянуть на часы, но у него больше нет часов.
— Гм, уже, вероятно, поздно. Мне пора домой!
— Да вы же собирались посмотреть дом. Йоханна! Иди-ка покажи американцу дом.
Глава 31
Мистер Джонсон не находит слов, так ему нравится дом Хагехольма. Беда только в том, что он живет теперь у Йенса Йенсена и снял квартиру на год. Но по истечении этого срока он, пожалуй...
— Боже сохрани, — говорит Хагехольм. — Делайте как хотите. Я только советую вам: не слишком доверяйте Йенсу Йенсену. Он, видите ли, может сыграть с вами коварную шутку... Не такой вам хозяин нужен.
Хагехольм не хочет сказать о Йенсене ничего дурного, но ведь лучше, если вас предупредили.
Джонсону показывают решительно все, даже запасы в подвале, курятник и дрова.
— Да, у вас великолепная усадьба, — говорит Герберт Джонсон.
— Пожалуй, что так. Да, неплохая. Но к чему это все? Остался один как перст. Те, с кем хотелось бы все это делить, лежат на кладбище.
Мистер Джонсон что-то сочувственно бормочет.
Потом они уселись в гостиной, и Хагехольм предлагает гостю сигару — нечто выдающееся, редкостное. Все выпивают по стаканчику вина домашнего изготовления, отдающего вазелином. Толстуха Йоханна уходит на кухню. Хозяин и гость рассматривают увеличенную фотографию жены Хагехольма, вставленную в овальную
