друга без внимательно-ядовитого участия, завистники Потугины, Клавдия Тимофеевна без мужа и Грга Данилыч без жены – «четыре радостные глаза, два прожорливые рта», два закадычных друга – Валя Губчевский и Гриша Неустроев, или, как их звали, Гугу и Нигугу, дочка Сливинского Фаина и его же аспирант Савва Гвазава, непонятно кем приглашенные. Заявился молодой специалист из столицы молчаливый Мурлов, за ним следом местный самодеятельный поэт Богачук, продолжавший писать стихи и после сорока лет их писания, не потерявший надежду, что со временем они изменятся, как все в этом мире, к лучшему. Были и другие. Безымянных всегда больше. Даже среди приглашенных.
Богачук, раздеваясь, по частушечному шумел:
– Все работники отдела дружно бегают от дела, видно их такой удел – находиться не у дел!
И еще что-то в этом же роде, веселясь, как дитя, подмигивая и поглядывая на Хенкина. Хенкин одобрял в человеке любое творческое начало, и по этому поводу в мужской компании любил шутить: «Без творческого начала и конец не творец».
Пройдя к столу, Богачук увидел в тарелочке красную рыбку, красную же икорочку и пустил фейерверк:
– Помни, товарищ, сила мужская – в супе-овсянке и спинках минтая!
Поэзия вдохновляет – труба протрубила, и через минуту отдел, как эскадрон, был с вилками наголо. И понеслась душа в рай. Начались проводы старого года под ожесточенный лязг ножей и вилок, стук и скрип тарелок и зубов. Поначалу молча и яростно, а затем с выкриками и взрывами смеха. Если закрыть глаза, то напоминало взятие Измаила. Пленных не брали, валились замертво.
– А вы слышали, Квачинский себе дисер сварил? – задал вопрос в воздух Савва Гвазава. Он выпил водочки и закусил почему-то конфеткой из кармана. – Ходил, ходил за Сосыхой три года, карандашики очинял, и вот – на тебе – выложил на стол.
– Да вы что? – испугалась Анна Николаевна и посмотрела на мужа, тот индифферентно сосал лимончик. – Когда же он успел?
– Вот, успел, – сказал Савва, прокусывая кипенными зубами кровавый соленый помидорчик.
– Было бы за кем ходить, – крякнул Нигугу. – Десять лет очинял бы карандаши!
Все как-то примолкли, а Гугу успокоил друга: «Гри-иша!»
– Ну что Гриша? Я и половики бы тряс, хоть каждый день.
Хенкин же подцепил на вилку прозрачный кусочек российского сыру, повертел его, разглядывая дырочки (и все почему-то подумали, что вот такая же дырочка – невоспитанный Нигугу, нечего было на рожон переть), и сказал грустно:
– Были бы ноги, чтоб ходить… А Квачинский очень трудолюбивый, очень способный и очень скромный, к тому же… ученый. Он времени зря не терял, – и Юрий Петрович поглядел на взъерошенного Нигугу. Удовлетворившись обзором, он сказал веселей: – Собираемся мы не часто, пожалуй, ин корпорэ, первый раз, а ведь мы – один коллектив. Полжизни проводим в нем. Я позволю себе каламбур: в постели своей меньше спим, чем на работе. А почему бы нам не собираться почаще?
– У меня в общаге? – тихо с восторгом спросил Нигугу, но Гугу толкнул его локтем.
Хенкин взял наливное яблоко из хрустальной вазы, смачно откусил, рукой призывая всех ударить по фруктам, разжевал и проглотил. Все поняли, что начальник предлагает тост. Один Гвазава в это время о чем-то спорил с Фаиной. Юрий Петрович продолжил:
– С яблоками много чего связано. Начиная с полезных советов диетологов – ешьте по яблоку в день, проживете, мол, сто лет. Или как полезен сидр. Когда я был во Франции – о! Ну да ладно, это вы знаете. Возьмем что-нибудь посолиднее, выверенное годами. Да тот же древнегреческий эпос о богах и героях. Вы, конечно же, помните тяжбу трех богинь и довольно-таки рискованный поступок Париса. Он должен был подарить яблоко прекраснейшей из них. Подарить яблоко Афродите! Это ж надо было иметь голову на плечах!.. – Хенкин выпил глоток из бокала. – Украсил голову Менелая рогами, но, увы, и свою потерял. Но его можно понять… – Хенкин посмотрел почему-то на Мурлова, как бы приглашая молодого специалиста разделить его точку зрения, а потом на жену. – Ведь все упиралось в красавицу Елену.
– О да, это была такая красавица! – зашумели все.
А Юрий Петрович, непостижимым образом сдерживая всеобщее желание выпить еще, пока год не скончался, продолжал тянуть нить рассуждений. У Хенкина она могла быть бесконечно долгой, даже длиной в остаток года. Нигугу нервничал.
– Опять же о яблоке. Ева, помните, надкусила яблоко и, обнимая Адама, уронила его на землю. Я имею в виду яблоко. А Ньютон сказал, что это закон всемирного тяготения. Ну, а ученые, знаете, какие они…
– Знаем! Знаем!
– Бред, – сказал Нигугу, облизывая губы и глядя на полную рюмку.
– …не поняли и распространили слова Исаака на всевозможные виды падения, кроме того, которое, собственно, и имел в виду Ньютон: падение вследствие взаимного тяготения Адама и Евы друг к другу.
Похоже, Хенкин закруглялся. Нигугу поставил рюмку на стол и постукивал по ней пальцами. Богачук тем временем втихую опрокинул рюмку и налил новую. Нигугу, к сожалению, не мог себе позволить подобной вольности – не вышел возрастом. А как хорошо было бы шарахнуть парочку-троечку рюмашек без всяких там тостов, за упокой этого года, не чокаясь, а только лишь плотно и остро закусывая. Сколько же можно тянуть кота за хвост – руки заледенели! Долгая жизнь в общежитиях сделала Нигугу нетерпеливым и неприхотливым в маленьких человеческих слабостях.
Савва Гвазава воскликнул:
– Выпьем, товарищи! За Париса! За Елену Прекрасную! За всемирное тяготение!
И он выпил и раскусил венгерское яблоко с треском, как орех. Нигугу с Гвазавой шел ноздря в ноздрю и тоже выпил и закусил, только колбаской, и сразу двумя кусочками, и, не прожевав как следует, еще двумя. А Юрий Петрович внимательным взглядом изучил сначала затесавшегося нетерпеливого красавчика из директорского фонда, а потом отметил дрогнувшие ресницы жены, и еще что-то с ее стороны в направлении Гвазавы неуловимое, что он все-таки уловил.
И полилось, забулькало вино, закружило музыкой и хмелем пары, и ночь на дворе, одинокая, как старуха-мать, и снег хрустит, как огурчики жуют, а квартира пылает неистовым вольфрамом, в углу ель-сирота, на столе гусь – лапки кверху поднял, сдается.
– Кстати, о птичках. Солдат гуся загреб с дороги, и в машину к себе. Бабка увидела, завопила: «Ты что же, ирод, делаешь?!» – «Ну чего ты, чего ты, бабка, расстраиваешься? Чего я ему сделаю? Прокачу и высажу».
– Анастасию Сергеевну на пенсию провожали. Сосыхо три раза сказал: «С вами, Анастасия Сергеевна, я столько лет спокойно спал».
– А какой у Синявских бульдог! Шах! Он у них главный!
