раз пересчитаешь заготовленные на зиму банки с солеными и маринованными огурцами, помидорами, клубничным вареньем, смородиновым компотом, расправишь солому в ящике с блестящими зелеными симиренками, поговоришь с картошкой, морковкой и капустой, успокоишь их, пообещаешь, что сильных морозов не будет, споткнешься об огромную, бесчувственную тыкву и на бутыль с вишневой наливкой даже искоса не взглянешь, потому как рано на нее смотреть, а тем более трогать.
Перед сном подбросишь дров в печку и вместе с женой долго будешь, чертыхаясь, втаскивать в узкую прорезь еще пахнущего горячим утюгом цветастого ситцевого пододеяльника толстое зимнее одеяло и пришпиливать его в углах английскими булавками. Уснешь, думая о том, как там сейчас дым — не погнуло ли его вет… и тут же проснешься от оглушительного шороха в углу, за тумбочкой — оказывается, мыши вернулись из огорода в погреб и теперь обустраиваются. Кинешь тапком в угол и подумаешь: «Ну вот. Теперь все дома. Можно зимовать».
Пирожное «Мильфей»
* * *
Ехал утром в переполненном вагоне метро на работу и думал — за что я люблю Петербург, а Москву не люблю, хоть и прожил в ней много лет. В Петербурге проснешься, выйдешь на улицу и понимаешь, что день сегодня такой, что лучше всего удавиться. И настроение, и семья, и работа, и самочувствие, и даже погода — все так удачно совпало, что, если ты задумал… только сегодня, а то потом жди, пока все сойдется. И Петербург тебе отвечает — да, это именно тот день. Ты прав, старик, ты прав. И не моги сомневаться. Плюнь тому в лицо, кто скажет, что нужно завтра или на следующей неделе. И прохожие всем своим видом поддержат тебя. Унылыми лицами, мокрыми носами, надрывным кашлем. Они бы и сами с удовольствием, как и ты… Просто сегодня у них не все так удачно совпало, как у тебя. У кого-то премия сегодня квартальная, у кого-то жена уехала к маме, у кого-то просто перестала болеть голова, но уж в следующем месяце — обязательно. Даже мелкий серый бесконечный безотрадный холодный тягучий нудный дождик прошуршит тебе — там, за углом, есть отличный хозяйственный магазин с прекрасными веревками из натуральных материалов и настоящим, экологически чистым хозяйственным мылом. Таким намыливать — одно удовольствие.
Другое дело — Москва. Здесь вообще нет прохожих. Здесь все пробегают и непременно мимо. Здесь, даже если ты встанешь в вагоне метро с петлей на шее и куском хозяйственного мыла в руке, тебя спросят только об одном — выходишь ли ты на следующей.
* * *
Долго брести, проваливаясь по колено в сугробы, выбраться на шоссе, потопать и постучать нога об ногу, отряхивая снег с валенок, сесть в машину и уехать. Дома переодеться в городское, вытаскивая отовсюду тонкие, слюдяные кусочки полевой и лесной тишины, острые осколки ветряного свиста, замшевые лоскутки снежного шороха и разноцветные обрывки эха от далеких выстрелов охотников на зайцев. Разложить все эти богатства на письменном столе и попытаться сложить из них… убить на это час или два, вздохнуть, еще вздохнуть, налить себе большую кружку чаю с коньяком, откусить от бутерброда с копченой колбасой и смотреть, смотреть телевизор до самого конца этого бутерброда и еще трех, а то и четырех таких же.
* * *
К середине весны толстые и ватные зимние сны, покрытые толстой, плотной, серой известковой скорлупой, истончаются настолько, что в этой скорлупе появляются тонкие змеистые трещины и даже крошечные отверстия, через которые можно дышать, если ты бесконечно падаешь в Марианскую впадину, и даже крикнуть «Помогите!», если тебя режут на мелкие кусочки огромными кухонными ножами.
* * *
Оттепель. Дерево наклонилось навстречу стремительно несущимся клочьям сырого ветра и машет изо всех сил ветками, остекленевшими от ледяного дождя, черными листьями, десятком взъерошенных синиц и одной вороной, пытающейся если и не пройти несколько шагов вперед, то хотя бы устоять на месте.
* * *
Улыбчивое новорожденное небо, протискивающееся даже в самые узкие и кривые переулки почти до самой земли; разноцветные дети, катающие из последнего, давно мертвого, черного снега шары; по-воробьиному галдящая очередь школьников в Третьяковскую галерею; тающая снежная каша под полозьями саней боярыни Морозовой в суриковском зале; зеленое детское пластмассовое ведерко, заботливо подставленное под угол огромной резной дубовой рамы, в которое со звоном падают капли; еще чуть слышный, заметный только экскурсоводам и искусствоведам слабый запах сирени на картине Врубеля; тонкая девушка в красном пальто и красных сапогах с отворотами, истово, с поклонами, молящаяся на витрину магазина «Боско ди Чильеджи», что на Большой Якиманке; миниатюрная старушка в белом берете с крошечным, задорно торчащим на макушке хвостиком у входа в метро, говорящая тонким игрушечным голосом огромному молодому человеку, с головы до ног покрытому шерстяными косичками, «доедете до Горьковской, а потом перейдете на Чеховскую»; проснувшаяся от зимнего сна Москва, осторожно выглядывающая на улицы из окон, в сквозные проемы незадернутых гардин.
* * *
Лучи солнца такие толстые, что их не согнуть даже изо всех сил. Снег не успевает таять и сразу испаряется. Над сугробами стоит белый пар. Возле высокого серого дома, посреди преогромной океанской лужи, по колено в сверкающей воде стоит маленький мальчик в разноцветной шапке и делает сразу два дела — подпрыгивает и хлопает по воде желтой пластмассовой лопатой. На лице мальчика написано слово «счастье» такими большими буквами, что если сложить счастье всех жильцов этого семнадцатиэтажного дома, прибавить к этой сумме счастье девушки в пяти сережках, которую за углом уже полчаса целует тонкий, как удочка, молодой человек, обнимающий ее шестью… нет, десятью руками, туда же приплюсовать счастье толстого рыжего кота, млеющего от весеннего тепла на балконе второго этажа, и радость стайки воробьев, галдящих возле оттаявшей зеленой горбушки, а получившуюся сумму записать буквами, то и тогда эти буквы будут как минимум в два, а то и в три раза меньше, чем те, которыми мальчик уже успел исписаться с ног до головы.
* * *
Весна еще и не кончилась, а город уже к лету готов — догорели свечи каштанов, отцветающие яблони, сливы, груши и вишни засыпали тротуары белыми и розовыми лепестками, детские птичьи лапки кленовых листьев выросли до размеров взрослых пятипалых ладоней, девушки опрыскались какими-то магнетизирующими духами
