Она пожала твёрдые пальцы, механически отметив про себя, что доктор начал поправляться: видимо, сказывалось усиленное питание, которым он стал злоупотреблять после избавления от чревомозга, контролировавшего его жизнь.
— Очень хорошо, что вы здесь, — сказал доктор, возбуждённо блестя глазами. — Я, собственно, хотел попрощаться.
— Вы уезжаете? — с печалью в голосе сказала Уисли. Несмотря на то, что доктор убил её папу-маму и Киссу Кукис, она испытывала к нему безотчётную симпатию: он чем-то напоминал ей отца в те ранние годы, когда он был не таким ответственным. Она искренне обрадовалась, когда с доктора сняли обвинения. К сожалению, они редко виделись: в последнее время у профессора завелись какие-то дела со спецслужбами.
— Да, уезжаю. Вот решил зайти. Не ожидал, что увижу вас всех сразу. Кстати, — обратил он внимание на картину, — интересное колористическое решение. Как называется это полотно?
— Это из католического цикла, — блеснула знаниями Уисли. — Кажется, "Мученичество святой Боэдромии".
— Грамотно всё нарисовано, — засвидетельствовал Носорог, доедая сигариллу. — Я видел что-то такое года три назад, когда мы искали того парня, Техасского Титькореза. Только он резал вдоль.
— Титьки, — механически поправила своего шефа Люси, — гендерно-шовинистическое слово. Лучше его не произносить.
— Вот новость, — вздохнул Носорог, — опять какие-то изменения. Титьки есть, а слова нету. Похоже, мне уже пора на свалку.
— Как я рада вас видеть, друзья, — зазвенел под потолком чистый голос Серамифы Найберн.
— Ох, — Носорог завертелся на месте, пытаясь найти источник голоса. — Вы где, мэм?
— Это микрофон, они тут везде, — рассмеялась Серафима. — Я еду по коридору. Меня везёт Биси. Я её очень люблю, — добавила она.
Люси вздохнула.
За последние полгода Серафима очень изменилась. Истинная внешность любимой дочери стала тяжёлым ударом по ранимой душе художницы. Пережив четырнадцать тяжелейших кризисов, пройдя через восемь попыток суицида, включая изощрённое самосожжение (Серафима облила себя соусом "Тысяча островов" и подожгла его при помощи увеличительного стекла), она всё-таки нашла в себе силы принять реальность и снова полюбить дочь.
Это радикально изменило её творчество. Отныне она рисовала совсем другие картины — исполненные величия и трагизма. Это были настоящие поэмы в красках. Критики сходили с ума, расточая комплименты. Особенно удачным оказался новый цикл — на религиозные темы. Художница впервые осмелилась изображать людей: пережитый травматический опыт излился в образах невероятной выразительности.
Позвякивающая коляска с художницей показалась в конце коридора. За спиной Серафимы можно было разглядеть изумрудно-зелёную гривку Биси.
Дочь Серафимы пока ещё не смогла стать настоящим невротиком, но уже наработала целых два комплекса: она глубоко переживала по поводу цвета правого и левого глаза по отдельности. Теперь каждый день перед уроками к ней подходили сразу два психолога, по одному на каждый глаз, и кормили её разнообразными стимуляторами и антидепрессантами, вкусными и полезными. К тому же её школьные подруги, и даже задавака Мэри-Сью, узнав, что она — не просто крашеная кукла, а самый настоящий радиоактивный мутант, прониклись завистливым восхищением. Популярность была приятна само по себе и к тому же помогала развитию невроза лидерства. Биси была на седьмом небе от счастья, но не почивала на лаврах, а продолжала работать над собой: девочка дала себе зарок, что к выпускному балу она приобретёт хотя бы один настоящий, полноценный невроз, а может быть, и психоз.
Радости добавляло и очередное повышение цен на плутоний. Американское правительство любезно согласилось скупать её плохие какашки для нужд атомной энергетики. Биси надеялась, что к совершеннолетию на её счету скопится сумма, достаточная для оплаты услуг самого лучшего психоаналитика Нью-Йорка.
Коляска Серафимы остановилась неподалёку от Иеремии, Люси и Гейдара Джихада.
— А вот и вы, — тень улыбки озарила счастливое лицо художницы, — я ужасно по вам соскучилась. Вы — настоящий ценитель искусства, профессор, я только теперь оценила ваши рецензии по достоинству.
— Кстати, — несколько смущённо сказал профессор Джихад, — я тут недавно разбирал старые бумаги. И нашёл черновик статьи про ваше творчество. Сами понимаете, писал он. Я собирался публиковать его в "Артс Америкэн", если вдруг Биси начнёт капризничать. Ну, чтобы… сами понимаете.
— Чтобы меня морально уничтожить? — уточнила Серафима. — Увы, я этого заслуживала. Во-первых, я была внутренне нетолерантна к критике. И, во-вторых, мои картины никуда не годились. Кстати, я посмотрела бы. Рецензия Гитлера — это в любом случае интересно.
— К сожалению, я бросил рукопись в огонь, — развёл руками профессор. — Я покидаю арт-критику. Без Гитлера в животе мне трудно быть настолько безжалостным, насколько этого требует профессия. Медицина мне тоже надоела. В общем, я теперь сотрудник ФБР. Буду работать в Гуантанамо. Завтра сажусь в самолёт — и прости-прощай, Нью-Йорк!
— Интересная работа? — вежливо спросила Люси.
— Ну как сказать, — доктор на секунду задумался, — я буду помогать людям говорить правду и проявлять доверие к американскому правительству. Будут востребованы мои навыки критика, хирурга и психолога. И у меня получается! Недавно я беседовал с одним неразговорчивым типом, неким Чехом Словаком. Помог ему минуты за две. Добрым словом и калёным железом можно достичь гораздо большего, чем просто добрым словом.
— Рада за вас, — искренне сказала Серафима. — Мы, художники, тоже помогаем людям осознать правду. Кстати, не хотите ли посмотреть мою новую картину? Я закончила её вчера ночью, сегодня её привезли. Она в соседнем зале.
Через несколько минут вся компания стояла перед огромным полотном.
Новое зрение художницы просветлило её стиль. Цвета стали уверенными и спокойными: солнце на картине было воистину золотым, каждая травинка — изумрудно-зелёной, капли дождя — серебристыми, кровь красной, кости — белыми, а отсечённые части тел — сизыми и багровыми.
— Это "Кастрация святого Бонифация", — представила полотно Серафима. — Я считаю её своей лучшей работой… на сегодняшний день, — последнее она сказала со сдержанной гордостью уверенного в себе мастера.
— Весьма любопытно, — раздался низкий мужской голос позади.
Уисли недовольно обернулась и увидела высокого тощего мужчину с седой головой, восседавшего на инвалидной коляске. Заметив её, он подъехал поближе, и стало видно, что у него нет правого уха, а вместо левой руки — изящный титановый протез. Из шеи торчала какая-то трубка, под пиджаком виднелись тонкие провода электростимулятора, подобранные под цвет сорочки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
