Но Милюков поступил совершенно правильно. Ведь даже переговоры премьера о директории – час или два назад – были не чем иным, как соглашательством с Корниловым. Ведь за это соглашение говорило все. И особенно говорило наличие реальной силы … Если первоначальный план Корнилова завершить переворот с максимумом легальности потерпел крах, то Милюков вполне логично и «государственно» спешит вместе с Алексеевым восстановить прежнее положение, насколько это возможно. И вдруг слышит в ответ трескотню адвокатских фраз о силе, о праве и прочем… Да, тут была разница между Керенским и Милюковым.
Посетители ушли ни с чем от взбешенного министра-президента. Но надо сказать, что со слов Милюкова этот визит был описан несколько в иных тонах, чем в показаниях Керенского. Дело нешуточное. Мы предоставим слово и Милюкову.
А. Ф. Керенский, читаем мы в «Речи», в ответ на предложение «посредничества» нашел «неудобным для себя, как власти, вести какие бы то ни было переговоры с лицами, нарушившими закон. В то же время он допускал, однако, возможность передачи власти новому кабинету, который мог бы вступить в сношения с Корниловым. При обсуждении этого вопроса в состоявшемся затем частном совещании с подавшими в отставку министрами выяснилось, что большинство из них считает передачу власти наиболее целесообразным способом для скорейшего прекращения гражданской войны. Лицом, наиболее подходящим для образования нового кабинета, признавался при этом генерал Алексеев. Однако, несмотря на настояния в этом смысле министров – членов партии народной свободы, А. Ф. Керенский в конце концов отказался от мысли об обращении к генералу Алексееву и вступил в деятельные переговоры с представителями Исполнительного Комитета гг. Гоцем и Церетели».
Затем генерал Алексеев из кабинета Керенского перешел в кабинет Савинкова и имел с ними длинную и тайную беседу. А в кабинет Керенского пришли советские люди. Никому не известно, что рассказал им Керенский и что сохранил пока от них «в строгой тайне». Но ведь отдать власть Алексееву, как и Корнилову, премьеру не улыбалось. Нет, ради спасения революции он должен оставаться во главе правительства! И советские люди могли только поддержать его в этом приятном убеждении.
Но как же директория? Не составлять же ее, так необходимую для борьбы с Корниловым, без корниловцев, без кадетов? И чего это кадеты после шероховатостей с Корниловым уперлись так на Алексееве!.. «Нет, этого он не может!» «Вся демократия» не поддержит, а ведь Керенский же демократ и социалист, черт возьми…
Но как же быть? К вечеру Керенский собрал старых министров и просил их пока что остаться в своих должностях. Министры в большинстве согласились. Только кадеты, разумеется, воспротивились и сдали дела товарищам. Да еще отряхнул прах от ног своих доблестный Чернов… Так к вечеру 28-го по случаю неудачи директории у нас остался прежний, но куцый кабинет. Так, с утра до вечера 28-го «комбинировал» Керенский то с Савинковым, то с Кишкиным, то с Алексеевым, то с Гоцем – ради спасения революции.
Ну а как же все-таки насчет «решительных мер» против мятежников? В течение этого дня Керенский послал телеграммы железнодорожникам и начальникам дорог. Телеграммы страдали фразами вроде: «Творите волю единственно самого русского народа». Делового в них было – только директивы не исполнять приказов Корнилова. Затем премьер издал приказ по войскам Петербурга. Тут также подчеркивается, что Корнилов изменил родине и восстал против законной власти. Это подчеркнуть, вообще говоря, не мешало. Но в приказе имеются также места, издающие – за подписью Керенского – несколько неприятный запах: «Корнилов, заявивший о своем патриотизме… взял полки с фронта, ослабив сопротивление нещадному врагу-германцу, и все это войско отправил против Петрограда. Он говорит о спасении родины и создает братоубийственную войну. Он говорит, что стоит за свободу, и посылает на Петроград Туземную дивизию»… А затем: «Я, ваш министр, уверен, что вы без страха до конца исполните свой долг»… Да, запах сомнительный. И долго, долго еще не знали, что это обвинение в измене может быть отнесено к самому нашему министру…
Наконец, вечером еще одна «решительная мера». Керенский явился на созванное в Главном штабе собрание командиров петербургских полков и представителей полковых комитетов. И, квалифицировав Корнилова мятежником, он заявил, что «не доверия ищет от революционных полков, а верности революционному делу!»…
Так. Очень хорошо!.. Ни о каких других «решительных мерах» я решительно не нахожу никаких сведений. Но мы же видели, что у премьера день-деньской и без того было хлопот по горло. Да никаких мер от него для обороны и не требовалось. Петербург был поставлен на ноги без участия предателей из Зимнего – против них. Он был поставлен на ноги Смольным, надежными вождями революции, Военно-революционным комитетом.
Но пора посмотреть, как же шло «восстание». Что делалось в Ставке и на новом, на петербургском фронте гражданской войны 28 августа…
«Выступая открыто» в ночь на 28-е, официальный глава мятежников сейчас же принял меры к тому, чтобы закрепить за собой всю действующую армию. Он разослал по всему фронту свое воззвание и приказ главноначальствующим генералам повиноваться ему, поддерживая его «выступление». Для командующих фронтами тут, несомненно, не было ничего неожиданного: среди них, вероятно, не было ни одного не корниловца. Но, очевидно, большинство все же рассчитывало не на войну с правительством, а на разгром революции «при максимуме легальности».
На призыв Корнилова немедленно откликнулся известный нам казачий атаман Каледин. Затем – еще более известный Деникин, командовавший Юго-Западным фронтом. Далее, была получена благоприятная для Корнилова телеграмма от Балуева, командира Западного фронта… Наконец, достойный избранник Керенского, назначенный им же на место Корнилова, командующий самым важным Северо-Западным фронтом генерал Клембовский – не только телеграфно, но и фактически перешел на сторону мятежников: получив приказ остановить 3-й корпус и не выполнять приказаний Корнилова (вместо того, чтобы незамедлительно раздавить его в Ставке), генерал Клембовский подтвердил приказ отрешенного Главковерха о дальнейшем движении войск на Петербург.
Но как будто бы тем и кончилось распространение корниловщины в армии. По крайней мере, как будто бы не было никаких ее дальнейших внешних проявлений. Здесь, конечно, сыграла первостепенную роль демонстративная позиция, занятая Керенским как главой правительства: объявив корниловщину мятежом против законной власти, переведя ее на нелегальное положение, Керенский тем самым потребовал от корниловских генералов открытого, активного повстанческого выступления. На это большинство не решалось, и это внесло замешательство, колебания, разложение в корниловскую среду. Как бы ни сочувствовали они Корнилову, как бы ни презирали премьера, но к такой форме выступления они совершенно не готовились и не были готовы. Выступить активно и внезапно против законного кадетско-эсеровского общенационального правительства они были не в состоянии.
Командные верхи не объединились вокруг мятежного центра, не поступили в распоряжение Корнилова. И это нанесло жестокий удар корниловщине в самый решительный час. Прочие, кроме названных, главнокомандующие стали запрашивать Петербург, что им делать. Иные, как Балуев, немедленно пошли на попятный и стали работать «в контакте» с правительственными комиссарами.
Официальные же корниловские сторонники просто ничего активного не предпринимали и упускали драгоценные минуты.
Но самая армия? Прочий командный состав? Офицерство? Солдатская масса? Мы знаем, что в ночь на 28-е ЦИК уже разослал циркулярные директивы своим армейским организациям. И этим корниловщина перед лицом действующей армии в целом была предупреждена. Приказы Корнилова были достоянием одних только фронтовых штабов, где были задержаны советской агентурой, и до армии не дошли. Напротив, среди офицерства и солдат дружными усилиями армейских органов уже с утра 28-го широко популяризировалась позиция верховной власти и Совета. Результаты здесь были очевидны. Армейские части никуда не выступали против Корнилова, ибо ниоткуда не получали приказаний. Но о поддержке мятежа не могло быть и речи. Если нельзя сказать, что Ставка была изолирована, то во всяком случае ее мятеж был локализирован в первый же решительный момент.
Интересно, как сами мятежники в этот момент оценивали свои реальные силы? На этот счет мы имеем любопытное документальное свидетельство. Утром 28-го упомянутый выше корниловский приближенный Трубецкой послал за № 282 по адресу друга Терещенки такую телеграмму, предварительно прочитанную и одобренную Корниловым.
