Я не отвечал. Голос царя вспугнул шакалов.
Он заговорил снова, громко смеясь.
— Ты должна спать хорошо эту ночь, мать моя, немало людей отправил я к тебе, чтобы беречь твой сон. О люди племени лангени, вы все забыли, я же ничего не забыл! Вы забыли, как приходила к вам женщина с мальчиком, прося крова и пищи, и вы ничего не захотели дать им, ничего, даже кружки молока. Что обещал я вам в тот день, люди племени лангени? Разве я не обещал вам, что за каждую каплю, которую могла вместить кружка, я возьму у вас жизнь человека? Я сдержал свое обещание! Лежит здесь мужчин больше, чем капель в кружке, а с ними женщины и дети, бесчисленные, как листья! О люди племени лангени, вы отказались дать мне молока, когда я был ребенком, теперь, став великим, я отомстил вам! Великим! Да, кто может сравниться со мной? Земля дрожит под моими ногами, когда я говорю, народы трепещут, когда я гневаюсь, они умирают тысячами. Я стал великим и великим останусь. Вся страна, куда только может дойти нога человека, мне принадлежит. Я стану еще сильнее, еще могущественнее. Балека, твои это глаза пристально смотрят на меня из толпы тех тысяч, которых я умертвил? Ты обещала мне, что отныне я буду плохо спать. Балека, я тебя не боюсь, ведь ты спишь крепко. Скажи мне, Балека, встань и скажи, — кого должен я бояться? — внезапно он прервал бред своей гордости.
Отец мой, царь Чака говорил, а мне пришла в голову мысль прекратить все его кровавые дела, убить его. Сердце мое сжималось от гнева и жажды мщения. Я стал за ним, я уже поднял палку, которую держал в руке, чтобы размозжить ему голову, как вдруг остановился потому, что увидел нечто необычайное. Там, среди мертвых, я увидел руку, которая двигалась. Она задвигалась, поднялась и поманила кого-то из тени, скрывающей конец ущелья и кучу тел. Мне показалось, что это рука Балеки, хотя ее холодное лицо не изменилось. Три раза поднялась рука, три раза поманила она к себе согнутым пальцем кого-то из мрака тени, из тьмы мертвых. Рука потом упала, и я услышал звон медных браслетов. Из тени раздалось пение, громкое и нежное, какого я никогда не слыхал. Слова песни долетали до меня, отец мой, но потом они стерлись из моей памяти. Я только знаю, что пелось о сотворении мира, о начале и конце всех народов. Они рассказывали, как размножились черные племена, как белые люди пожрут их, о том, как они воюют друг с другом, и каков будет конец борьбы. Песня говорила также о зулусах, о том, как они растают в тени этой Белой руки, будут забыты и перейдут в страну, где никто не умирает, а живет вечно. Добрый с добрым, злой со злым. Песня была о жизни и смерти, о радости и горе, о времени и о том море, на котором время — лишь плавающий листок, и о причине, почему все так создано. Много имен поминалось в этой песне, но из них я знал не все, хотя и мое имя послышалось мне, имя Балеки и Умелопогаса и имя Чаки-льва. Голос из мрака пел и наполнял все пространство, казалось, что и мертвые его слушают. Чака слышал голос и дрожал от страха, но уши его не воспринимали смысла песни.
Голос все приближался, и среди мрака засветился слабый луч, подобно сиянию, которое появляется после шести дней на лице умершего человека. Медленно приближался он сквозь мрак, и я видел, что светлое сияние принимает очертания женщины. Вскоре я понял, что это лицо Инкозозаны зулусов — Небесной царицы. Она приближалась к нам очень медленно, скользя по бездне, наполненной мертвыми, она ступала по трупам. Пока она подходила, мне казалось, что мертвые поднимались тенями и следовали за нею, Царицей мертвых, — тысячи и тысячи умерших. Отец мой, какое сияние, — сияние ее волос, подобных расплавленному золоту, ее очей, подобных полуденным небесам, блеска ее рук и груди, похожих на свежевыпавший снег, когда он сверкает при солнечном закате! На ее красоту страшно было взглянуть, но я радуюсь, что дожил до счастья видеть ее, пока она сияла и блистала в меняющейся пелене света, составляющей ее одеяние.
Но вот она подошла к нам, и Чака упал на землю, скорчившись от страха, закрывая лицо руками. Я не боялся, отец мой, только злые должны бояться Небесной царицы. Нет, я не боялся, я стоял прямо и вбирал ее сияние. В руке она держала небольшое копье, вправленное в царское дерево: то была тень копья, которое Чака держал в руке, того, которым он убил свою мать, и от которого он сам должен был погибнуть. Она перестала петь, остановилась перед лежащим ниц царем и передо мной, стоящим за царем, так, что свет ее сияния падал на нас. Она подняла свое небольшое копье, тронула им чело Чаки, сына Сензангакона, обрекая его на гибель. Потом она заговорила. Но Чака почувствовал лишь прикосновение, слов он не слыхал, они предназначались только мне.
— Мопо, сын Македама, — сказал тихий голос, — придержи свою руку, чаша Чаки еще не полна. Когда третий раз ты увидишь меня на крыльях бури, тогда убей его, Мопо, дитя мое!
Так говорила она, и облако проскользнуло по лику луны. Когда оно прошло, видение исчезло, и снова остался я в ночной тиши с Чакой и мертвецами.
Чака поднял голову, и лицо его посерело от холодного пота, вызванного страхом.
— Кто это, Мопо? — спросил он хриплым голосом.
— Это — Небесная Инкозозана, та, которая заботится о людях ваших племен, царь, и которая показывается людям перед совершением великих событий!
— Я слыхал об этой царице, — сказал Чака. — Почему появилась она теперь, какую песню пела она, и почему она тронула меня копьем?
— Она явилась, о царь, потому, что мертвая рука Балеки призвала ее, как ты сам видел. То, о чем она пела, недоступно моему пониманию, а почему она прикоснулась к твоему челу копьем, я не знаю, царь! Может быть,
