Сейчас мне казалось, что смотрю я в свое детство с самолета и очень многое видится отчетливо, точно все это находится где-то рядом, будто поднялся я невысоко, всего на несколько метров. Я хочу заглянуть подальше, в самое начало, но мое детство затянуло облаками, и я уже вспоминаю только то, что рассказывала мать.
Рос я слабым, болезненным, едва оклемаюсь от одной болезни, уже другая караулит, в общем, как говорят, не понос, так золотуха. У матери руки опускались, но она все-таки выходила. Ушла куда-то хворь, вырос я здоровым и крепким, но, видимо, ничего не проходит даром. Мать, отдавая себя нам, сама не береглась.
А вот на фотографии Вера. Вспоминая ее маленькой, я с удивлением заметил, что не помню, как она выросла. Забьется куда-нибудь под кровать и играет там себе целый день с куклами. С ней было хорошо водиться: отгородишь скамейками, стульями, чтоб не уползла, и айда с ребятишками на реку. Прибежишь обратно, она спит в углу. Росла тихо, незаметно, ничего с ней не случалось, разве что однажды объелась белены. Вот Костю, этого запомнил сразу, едва принесли из роддома. Орал по ночам, не переставал орать и днем, прерывался только, когда ел. «Вместо радио можно слушать», — смеялся отец. Едва научился говорить, как сразу же стал командовать. Ляжет в кроватку, прищурит свои разбойничьи глаза и требует: «Качай!» В пять лет уже вовсю катался на соседской козе; петуху, который поклевал его, он все-таки свернул шею. Отец любил его и баловал. «Весь в меня, сорванец», — частенько слышали от него.
Если для многих детство уходило медленно, у меня оно оборвалось как-то враз, хотя мать постаралась, чтобы жизнь шла тем же порядком. В тот год Вера пошла в первый класс, а тут родилась Наташка. Небольшой пенсии, которую мы получали за отца, не хватало, и мать взялась после работы мыть полы в конторе. Узнав об этом, я решил бросить школу.
— Чего я здоровый буду сидеть на твоей шее, — сказал я. — Пойду работать, а десятый класс в вечерней школе закончу.
— Хватит нам денег, — ответила мать. — Живы будем, не умрем! А ты учись, Степа. Сил у тебя много, а ума на копейку. Успеешь еще наработаться…
Утром меня разбудила печь. Я приподнял голову. Рядом, свернувшись калачиком, спал Костя, Верина кровать была уже прибрана, с кухни несло запахом жареной картошки, дружно потрескивали дрова. Я тихонько, чтобы не разбудить брата, поднялся, натянул брюки.
В комнату заглянула Вера. Увидев, что я проснулся, она принесла рубашку.
— С порошком постирала. Сырую гладить пришлось, — сказала она. Мне стало неудобно перед сестрой, рубашку я не менял уже несколько дней.
— Буди его, — показала она глазами на Костю. — В школу собираться пора.
Я тронул брата за плечо, он засопел, сморщил лицо и вдруг резко натянул на голову одеяло.
— Вот всегда так, — вздохнула Вера. — Все нервы повытягивает.
— Скажешь тоже, — высунулся из-под одеяла Костя. — Я это всегда нарочно, чтоб тебя позлить. Если хочешь — с сегодняшнего дня буду вставать раньше.
Поели быстро. Вера убрала со стола, принесла на кухню портфели. Костя снял с гвоздя пальто, поискал что-то в рукавах и потом, натыкаясь на стулья, принялся лазить по комнате, заглядывая во все углы. Вера не стала дожидаться, когда он найдет шарфик, достала из шкафа свой старый платок, обмотала им шею брата. Тот вяло сопротивлялся, не желая надевать бабский платок, она шепотом ругала его.
На улицу вышли вместе. Хлопали ворота, на дорогу торопливо выходили люди и, вытягиваясь гуськом, шли в центр поселка. Некоторые тащили за собой санки, на них темными свертками, согнувшись, сидели ребятишки. Было холодно. Где-то рядом за поселком ошалело вскрикивали электровозы, ребятишки, не поворачивая головы, стригли по сторонам глазами. По этой дороге раньше мать провожала меня до школы, а потом шла вниз по улице к Ангаре, на комбикормовый завод.
— К маме когда пойдем? — повернулась ко мне Вера.
— Я сейчас в райисполком, а вот как рассветет, пойду на кладбище. Потом вместе сходим.
Вера с Костей зашли в школу, а я еще немного постоял у ворот и пошел в райисполком, В приемной у председателя увидел Галину Степановну Серикову — мать моего школьного приятеля. Она работала секретаршей. Через нее, как я знал по разговорам, шли документы.
— Осинцев, проходи, — приветливо улыбнулась она. — С чем пожаловал?
— Я насчет опекунства. Хочу взять ребятишек с собой.
Она закашлялась, худое тело задергалось резко и безостановочно. Наконец Галина Степановна справилась с собой, достала из кармана платок, вытерла покрасневшие глаза.
— Жалко Анну, молодая совсем, — отдышавшись, сказала она. — Сколько ей? Еще сорока не было?
— Осенью было бы сорок.
— Кто бы мог подумать, с виду вроде здоровая была. — Серикова сочувственно посмотрела на меня. — Здесь вот какое дело. Документы уже в детдоме. Я сама, помню, видела путевку.
— Что это так поторопились? — вырвалось у меня.
— На заседание исполкома родня приходила, Ефим Михайлович с женой. Они не возражали.
— Еще бы! Кому нужны чужие дети, легче всего запихать в детдом, государство воспитает!
— Вот что, Степан. Я тебя прекрасно понимаю. Конечно, они поторопились, но тебя-то в поселке не было, а ребятишки одни. Кроме того, было ходатайство школы и решение районо.
— Ну так я приехал, в чем же дело?
— Здесь речь не о тебе, о детях. Ты молодой, возможно, и не разрешат опекунство.
Я не хотел и думать, что мне могут отказать, не дать на воспитание ребятишек. Сгоряча показалось: Серикова имеет что-то против меня. Раньше я часто бывал у них, когда учился в школе, вместе с ее сыном поступали в летное училище. Не моя вина, что Алька не сдал экзаменов. Галину Степановну тогда это очень огорчило, некоторое время она ходила сама не своя, даже перестала здороваться.
— Галина Степановна, вы-то сами как считаете, могу я взять на воспитание брата и сестру?
— Конечно, можешь, — печально улыбнулась Серикова, — но пойми, если бы ты приехал сразу, все было бы проще, а сейчас спросят тебя: почему сначала согласились отдать в детдом, а теперь берете обратно, или, например, сможешь ли ты воспитывать ребятишек?
— Если бы я сомневался в этом, то не пришел бы сюда. Мне двадцать лет. По всем законам я имею на это право.
— Вот что я тебе посоветую. Нужна характеристика с места работы. Хорошо, если бы ваше начальство поддержало твою просьбу. Потом самому легче будет. На той неделе вновь состоится заседание. Не теряй времени, собирай документы, а я уже, со своей стороны, чем могу, постараюсь помочь тебе.
«Нет, она тут ни при чем, — успокаиваясь, подумал я. — Свои дров наломали, теперь расхлебывай».
— Жениться не надумал? — Галина Степановна вопросительно посмотрела на меня. Спрашивала она всерьез, в голосе не было обычной для такого случая смешинки, значит, в ее глазах я уже не пацан, а взрослый парень, жених, тем самым она подтверждала, что я могу быть опекуном.
— Не на ком, — отшутился я.
— Ну не скажи. В городе девушек много, уж наверное, присмотрел какую-нибудь?
— Нет.
Я говорил правду, у меня действительно никого не было.
— Мой недавно заявил: женюсь, говорит, хватит одному болтаться. Хочется ему отдельно от матери пожить, но ведь специальность надо сначала получить, а потом все остальное.
Галина Степановна оценивающе посмотрела на меня.
— Вот тебе уже можно. Раз решил опекуном стать. В таком деле без женщины не обойтись. Здесь недавно шофер с двумя детьми остался. Жена умерла, так он помыкался с ними, потом снова женился, она им сейчас как мать родная.
Галину Степановну позвали, она торопливо собрала какие-то бумаги, мельком взглянув в зеркальце, исчезла в соседней комнате.
Я отправился в детдом.
Светало. На побледневшем небе проступали алюминиевые крыши домов. Тихо и бесшумно вниз по улице отползала к воде темнота. Заросшая лесом гора на противоположном берегу напоминала зеленую шерстяную шайку, снизу обвязанную серым шарфиком ангарского тумана.
Сразу же за поселком вышел к протоке, через которую был переброшен мостик, даже не мостик, а так себе, несколько досок, приколоченных к полусгнившим сваям. Зимой по нему никто не ходил, дорога шла напрямик по льду. Дорога была узенькой, мне она чем-то напоминала парашютную лямку, брошенную на серый шелк снега, который устилал землю и вдалеке обрывался у здании детдома.
Мальчишками мы почти не ходили туда. В нашем понятии он был чем-то средним между милицией и тюрьмой. После войны детдомовцы нередко убегали, их ловили на станции, отправляли обратно. Немудрено, что он был пугалом; чуть кто провинится, тут же следовала угроза сдать в детдом, и, надо сказать, это действовало. С детдомовцами мы обычно играли в баскетбол, и, хотя я не любил эту игру, все равно ходил на площадку, потому что у них в команде играла Таня Гребеножко. Худенькая, угловатая, она как чертенок носилась по площадке, лезла в самую гущу, нам от нее доставалось больше всего. Забросит мяч в корзину, оттопырит нижнюю губу и резко, одним выдохом сдует волосы со лба.
