Справа от центра помоста, ближе к шатрам зачинщиков расположились гасконцы. От внимания Филиппа не ускользнуло, сто у отца уже появился гость - глава литовской делегации, князь Гедимин. Они с герцогом вели оживленную беседу о чем-то явно далеком от предстоящего турнира.
Судя по всему, русские и литовцы всерьез взялись за дело освобождения своих исконных территорий и активно вербовали наемнические армии для похода против татар - и против московитов, кстати, тоже. Однако Филипп не очень-то вникал в суть переговоров с восточными гостями, и вовсе не потому, что его мало волновали выгоды от этой сделки или же он не верил в успех предприятия. Напротив, с самого начала литовцы, которые опасались брать себе в союзники поляков, немцев или шведов, предложили весьма соблазнительную сумму за десять полностью снаряженных и укомплектованных экипажами боевых кораблей, которые к концу весны должны прибыть в рижский порт с гасконскими наемниками на борту. Торг шел главным образом вокруг размеров выплат в герцогскую казну за каждого завербованного в Гаскони и Каталонии воина - от лучников и пехотинцев до рыцарей.
Принять деятельное участие в этих переговорах Филиппу чувствительно мешала очередная переоценка ценностей, которая началась на следующий день после его приезда в Памплону и окончательно завершилась лишь незадолго до турнира. Речь шла о самой лучшей для него женщине на всем белом свете (разумеется после Луизы). Он мучительно осознавал свою ошибку полугодичной давности, когда в пылу обиды свергнул с этого пьедестала Бланку, и теперь ему пришлось вновь проделать весь путь, вознося ее на вершину своего Олимпа. Путь сей был тернист и труден, не в пример предыдущему разу, когда Бланка была свободна, еще невинна, и Филипп знал, что рано или поздно он овладеет ею - если не как любовницей, то как женой. А Бланка, надо сказать, и не думала облегчать ему задачу: несмотря на все его ухищрения и отчаянные ухаживания, она не спешила уступать ему и хранила верность Монтини, которого Филипп вскоре возненавидел всеми фибрами души. В конце концов, он вынужден был снова признать Бланку лучшей из женщин сущих, как и прежде, оставаясь в неведении относительно того, какова она в постели.
Если днем Филипп упорно добивался любви у Бланки, то ночью он с не меньшим рвением занимался любовью с Маргаритой. За прошедшие с момента их знакомства две недели принцесса сильно изменилась и, к большому огорчению Филиппа, далеко не в лучшую сторону. Любовь оказалась для нее непосильной ношей. Она слишком привыкла к легкому флирту, привыкла к всеобщему поклонению и, хотя проповедовала равенство в постели, в жизни всегда стояла над мужчинами и смотрела на них сверху вниз. Но вот, влюбившись по-настоящему (или полагая, что влюбилась по-настоящему), гордая и независимая Маргарита Наваррская не выдержала испытания на равенство. Не могла она и возвыситься рад объектом своей внезапной страсти; ей казалось кощунственной даже мысль о том, чтобы пытаться повелевать тем, кого она обожествляла. У нее оставалось два пути - либо вырвать Филиппа из своего сердца, либо полностью покориться ему, - и она выбрала второе.
Маргарита чувствовала себя затравленным зверем. Она металась, замкнутая в клетке, сооруженной ею самой, и не могла найти иного выхода, кроме как разрушить ее, - но не решалась на этот шаг, поскольку прутья ее были скреплены самой любовью. По утрам, когда Филипп уходил от нее, Маргарита горько рыдала в одиночестве, яростно раздирая в клочья постельное белье и свои изумительные ночные рубашки. Обливаясь слезами, она твердила себе, что ее жестоко провели все эти поэты и менестрели, что любовь - вовсе не радостное откровение, не праздник души и тела, но самое большое несчастье, которое только может постичь человека. Ей вдруг пришла в голову мысль, что все это - кара за ее спесь, высокомерие, своенравность и эгоизм, за сотни и тысячи мелких ее прегрешений, которые она совершала даже не замечая того, упорствуя в непомерной гордыне своей и будучи уверена, что раз она принцесса, ей позволено все. Вместе с Маргаритой невыразимо страдал и монсеньор Франческо де Арагон, вконец измученный ее ежедневными изнурительно долгими и предельно откровенными исповедями, после которых у бедного епископа шла кругом голова и ему не хватало сил даже для столь любимых им благочестивых наставлений...
Торжественное открытие турнира подошло к концу. Все высокие гости были названы и надлежащим образом протитулованы; затем герольды огласили имена зачинщиков сегодняшних состязаний. Публика на холмах приветствовала их весьма бурно - мужчины выкрикивали "слава!", женщины хлопали в ладоши и громко визжали.
Филипп обратил внимание, что при представлении Александра Бискайского не был упомянут его титул графа Нарбоннского, каковым он был благодаря браку с Бланкой; а чуть раньше, когда оглашали имена присутствующих на турнире вельмож и дам, Бланка была названа сестрой и дочерью королей Кастилии и Леона, графиней Нарбонской, но не графиней Бискайской.
"Что же это такое? - недоумевал Филипп. - Не спит с ним, да еще всячески отмежевывается от него. Я буду не я, если не выясню, в чем тут дело. Надо будет как-то порасспросить Маргариту в постели; с пристрастием, так сказать..."
Когда стали зачитывать окончательный список рыцарей, изъявивших желание сразиться с зачинщиками и, по праву первенства либо волею жребия, допущенных к первому дню состязаний, Филипп навострил уши. Вчера поздно вечером, едва он улегся спать, к нему заявился Шатофьер и сообщил, что какой-то неизвестный господин обратился через своего слугу к трем первым рыцарям во второй семерке с просьбой уступить ему право вызова Филиппа Аквитанского и получил от них согласие. Естественно, Филиппу было интересно, кто же так жаждет сразиться c ним.
Одиннадцатым в списке значился Серхио де Авила-и-Сан-Хосе. Филипп знал этого кастильского кабальеро и недолюбливал его за откровенную симпатию к иезуитам, к тому же тот принадлежал к партии графа Саламанки, номинальным вождем которой был Фернандо Уэльва, но вместе с тем никаких трений между ними лично до сих пор не возникало.
- Странно, - пробормотал Филипп. - Очень странно... Кстати, Габриель, тебя не удивляет, что первым оказался Хайме де Барейро?
Габриель, исполнявший на турнире обязанности главного оруженосца принца, отрицательно покачал головой:
- Ничуть не удивляет. Это все Инморте наколдовал.
Филипп криво усмехнулся; он не верил россказням о колдовских способностях гроссмейстера иезуитов.
И вот еще что, - добавил Габриэль. - Обратите внимание: вторым в списке идет московский рыцарь.
- Ха! Что может быть общего у фанатиков-ортодоксов и таких же, по крайней мере с виду, ревностных поборников католичества?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
