– Где нужно, пусть там и поможет в работе, – пояснил игумен. – Может, на мельнице не надо, так к рыбакам сведи…
Монах повел Федора к мельнице.
– Кто это с отцом игуменом рядом стоял? – спросил Федор монаха.
– Отец Иона, духовник и уставщик наш, – ответил монах.
Монах поглядел на него и спросил:
– Слыхал, может, про Александра, что Свирский монастырь основал? Иона-то первым другом его был… Святой жизни человек…
Они подошли к мельнице.
В Соловках в то время все делалось ручным трудом. Механических приспособлений для облегчения труда и лошадей для замены в работе, где нужно, людской силы почти не было вовсе. Вследствие этого труд был крайне тяжел. Особенно тяжко приходилось тем, кто проходил искус послушания. Молодому новичку, воспитаннику в мягкости и покое, пришлось делать все наравне с другими: рубить дрова, копать землю на огороде, таскать камни, принимать участие в рыбной ловле, носить кули на мельнице, то шлепая по грязи, то стоя по целым часам в холодной воде. Ни ветер, ни дождь не прерывали спешной работы, усиливавшейся главным образом под конец лета. Особенно кипучая деятельность шла осенью на мельнице. К этому делу и пристроили главным образом Федора Степановича.
Десятки простых серых людей богомольцев, трудившихся ради усердия к монастырю и бывших на искусе послушания, желающих вступить в монахи, а также монастырских крестьян, низко нагибаясь под тяжелыми ношами, таскали здесь кулье, наполненное зерном, или мешки, уже набитые мукою. Старцы-монахи в потертых и порыжевших подрясниках, в таких же потертых и поношенных шапочках, в грубых передниках, заношенных и местами продырившихся от времени, наблюдали за работниками, таскавшими кули и мешки. Это были, большею частию, дородные приземистые старики, с простоватым, несколько тупым выражением на добродушных и обрюзгнувших круглых лицах. Их наряд и их дородность делали их фигуры похожими более на женские, чем на мужские. Их одежда, лица и руки были в мучной пыли. Шапочки были сдвинуты на затылки с запотевших лбов. Федор ежедневно с самого раннего утра начинал носить кули и уже в какую-нибудь неделю был сильно изнурен этой непривычной для него работой. Стащив как-то один из кулей на мельницу, он, наконец, в изнеможении опустился на ступени ветхой деревянной мельничной лестницы, чтобы передохнуть на минуту, и забылся в горьких думах. Опять на него напала его неодолимая, безотчетная тоска, так часто заставлявшая его убегать от людей, искать утешения в уединении.
– Нет, видно, не скоро я еще привыкну к труду, – грустно рассуждал он, мысленно упрекая себя за невыносливость. – Привык лежебокой быть…
– Ты чего расселся, как боярин какой? – раздался над ним грубый голос.
И в ту же минуту сильная рука нанесла ему удар кулаком в спину, так что он едва не скатился с лестницы лицом в землю. У него брызнули из глаз невольные слезы от боли.
– Дармоедов-то здесь не держут, – продолжал тот же грубый голос.
Федор поднялся и взглянул на побившего его мужика, сурового и мрачного, одетого в такое же рубище, в какое он был одет сам.
– Прости, друг, – тихо сказал Федор. – Передохнуть присел, притомился…
– Притомился! – передразнил его злобно мужик. – Другие, что ли, за тебя работать будут! И другие притомились, да не сидят сложа руки. Мне вот пятидесятый год пошел, а таскаю кули, не притомляюсь.
Он пошел, ворча на лежебоков:
– Взяли тоже помогать человека! На печи таким-то лежать. Есть не притомятся, а работать силушки нет…
Федор безнадежно поник головой и пошел за новым кулем.
– Господи, пошли мне сил, – тихо молился он. – Закали их и избавь от телесных немощей…
В церкви звонили к вечерней службе. Все направились в храм. Федор встал в сторонке и не поднимался все время с коленей, в слезах прося Бога об одном – о даровании ему той силы, которая нужна для труда, которою наделен народ. Вечером, когда пришло время ложиться спать, он почувствовал тупой лом в спине и в руках. Его опять охватили тяжелые думы о его слабости. Народ с малолетства несет бремя таких трудов, какое он несет теперь: а вот он в какой-нибудь месяц монастырской жизни изнемогать стал. Надо употребить все усилия, чтобы побороть эту слабость, стряхнуть с себя последние следы боярской непригодности к делу.
На следующий день он принялся с особенным упорством за работу. Казалось, он наложил на себя тяжкий обет работать за нескольких человек. Но как ни тяжка была работа, его не покидала и его тоска, мучительная, гнетущая тоска. Он пламенно молился, чтобы Бог избавил его от нее, приписывая ее недовольству тяжелой жизнью. Ведь другие же не знают этой тоски? Все простые работники были и бодры, и веселы; их говор во время работы был часто очень оживленным и бестечным, хотя многие даже плохо понимали друг друга, говоря на разных языках и наречиях. Тоскует он один Бог весть о чем.
Дни же становились все короче и короче, светало очень поздно, а смеркалось рано. Мрачная северная зима, зима соловецких островов, где иногда настоящий день длится не более двух часов, вступила давно в свои права. Все покрылось снегом, острова окружились ледяной корой, и только далеко-далеко еще шумело немолчное море своими приливами и отливами. В эти скорбные дни трудиться приходилось менее, часы молитв становились продолжительнее. Как-то раз Федор пилил дрова с другими рабочими, долго не разгибая спины. Когда он решился разогнуть спину, это удалось ему с трудом. Пот градом выступил на его гладком лбу, несмотря на холод.
– Что, спину разломило? – подшутил над ним один из рабочих.
– Ничего, я его раз кулаком полечил от этой ломоты, – угрюмо заметил другой работник.
И прибавил:
– Бояр-то нам здесь не надо, за которых нам надрываться приходится.
Федор молчал.
– Не надорвись в самом деле, Федор, – добродушно заметил ему старец-монах, наблюдавший за работой. – Они зубы скалят, а ты за всех работаешь…
– Ничего, отче, – ответил Федор. – Я не отдыхать сюда пришел…
Старик отечески ласково взглянул на него.
– Господь не требует, чтоб для него через силу работали и изводились под бременем труда. Молод ты еще, да и не в теле…
Когда Федор взялся снова за пилу, старик только вздохнул. Он, изо дня в день наблюдая за рабочими, давно уже обратил внимание на этого работника и полюбил его за тихий нрав, за усердие в труде и иногда сердился, что остальные рабочие нередко взваливали на него свои обязанности и под сердитую руку давали ему тумаков, благо он не отвечал им тем же. Простодушный старец пробовал вступаться за него, но сам Федор уверял его, что он работает столько по доброй воле и что если порой ему дают пинков, то это потому, что он иногда дает себе поблажку. Теперь старик стоял и раздумывал об этом странном человеке, вовсе не похожем на других мужиков, как вдруг его окликнул чей-то тихий, спокойный голос. Толстяк обернул свое круглое простоватое лицо в сторону говорившего и низко поклонился ему.
– Отче Иона! – проговорил он.
– О чем призадумался, отец Игнатий!? – спросил подошедший.
Это был испостившийся, исхудалый, но очень бодрый, серьезный на вид старик, с внимательно всматривавшимися проницательными глазами.
– Да вот, сейчас говорил работнику, что больно люто он за работу берется, – простодушно пояснил толстяк Игнатий. – Оно, конечно, отче Иона, так я смекаю, что Господу Богу это не угодно. Плоть мы должны умерщвлять, а тоже если до смерти себя изводить, отче Иона-Толстяк запнулся, не умея ясно выразить свои мысли. Худощавый старик, иеромонах Иона, серьезно выслушал его и неторопливо сказал:
– Я тоже на него засмотрелся. Проходил вот и засмотрелся. Давно я к нему присматриваюсь, с первого дня, как он прибыл…
– А что, отче Иона? – поспешно спросил толстяк, и его маленькие глазки засветились любопытством.
Иона не сразу ответил ему. Он вдумчиво стал смотреть в сторону Федора и, наконец, как-то особенно многозначительно произнес:
– Подвижник из этого человека выйдет достойный. Присмотрелся я к людям за долгие-то годы. Ты вот, отец Игнатий, его на работе видишь, а я и на молитве его видел…
Старец-надсмотрщик слушал Иону с почтением и некоторым недоумением, как бы ожидая дальнейших пояснений. Однако отец Иона не пояснил более ничего и тихими шагами направился далее, проговорив только:
– Кто знает, может быть, суждено ему высокое будущее…
Простодушный старец почесал в затылке под своею ветхой шапкой, покачивая головою и не зная, как понять слова отца Ионы. Умный человек отец Иона, почитай, что умнее его и нет никого в монастыре, сам отец Алексей, их настоятель, слушает его советов, а вот говорит не напрямик, загадками. Не сразу в толк возьмешь.
– Верно, слышал отец Иона что-нибудь про Федора, – рассуждал он. – Может быть, не простой он мужик, потому он и точно на мужика не похож. И строен, и лицо точно у боярского сына, и руки белые да малые, ровно у девицы. Может, тоже отец игумен с отцом Ионою что-нибудь на счет Федора говорил, отличить как-нибудь хочет. Мало ли чего бывает.
