- А к бессмертному всех, я заметил, тянет, - вдруг мрачно загудел Шурка, которому надоели темные Аркашины пророчествования. - У спортсменов есть свое корневище... И у блатных тоже...
- Недаром я всегда чувствовал: хуже всего, когда убьют, да еще и след хотят отнять, волоконце бессмертное перерезать...
Но тут Наталья заметила перед собой три желудка, которые, если поторопиться, можно успеть наполнить чем-то вкусным. Бросив быстрый взгляд на будильник и, перепоясавшись передником, она скоренько извлекла из холодильника ком теста, обмятый словно бы пещерным гончаром.
- А пирог бессмертен? - вдруг ляпнул Шурка и, покраснев, сердито зыркнул в сторону Аркаши, - А чего? Рецепт пирога можно передать!
- Бессмертие пирога - это высокое анонимное бессмертие, - провозгласил Сабуров.
- Если анонимное - какое же это бессмертие? - рассердился Шурка. Интерес собачий!
- И мне его не надо, - медленно покачал головой Аркаша и надолго онемел, пораженный надчеловеческой идеей анонимного бессмертия. А Наталья продолжала ласково укладывать бледный, обвисающий пирог в противень, словно безнадежно больного младенца в колыбель.
Когда, умиротверенная их сытостью, она вновь удалилась на театр военных действий, и Сабуров вновь защемился в своей дневной келье, заглянул Шурка, чем-то заранее смущенный.
- Знаешь, я зачем хотел побольше бабок наварить? Чтобы как у Ремарка... или у Хэма... заглянул в бар, пропустил рюмочку кальвадоса. Или коктейля.
Про мопед не вспомнил, значит не врет.
Внезапно Шурка с отвращением вывернул губы:
- На толчке такие - умм... пог-ганые спекули попадаются: жирный, в вареной джинсй, полный рот золотых зубов - ме-э-э... - и вдруг снова на что-то решился:
- Меня один пацан, малолетка, просил камеру для вйлика достать. Я его спрашиваю, для смеха, конечно: а сколько бабок отмаксаешь? А он говорит: тебе моя бабушка гостинца даст. Представляешь? Гостинца даст... Мы, все, конечно, загоготали. А теперь, как вспомню, так сердце болит. Он-то, наверно, уже и забыл, может, сам уже гогочет, а я как вспомню... Моя бабушка тебе гостинца даст...
Шурка зажмурился и замотал головой, словно от осы - вот тебе и герой-добытчик.
- Занято! - словно в вагонном сортире, заорал он заглянувшему Аркаше и вновь перешел на умоляющий тон:
- Мне шустрить, маклевать знаешь почему нравится? - Шурка просил прощения. - Потому что азарт. А вообще... бабушка тебе гостинца даст... Мяа, - вдруг заорал он по-кошачьи и, зажмурясь изо всех сил, остервенело завертел головой.
- Не сходи с ума. Лучше пойми и больше не делай.
Однако от его деревянных слов Шурка повеселел.
- А знаешь, есть такое восточное учение - дзен: никогда не раскаивайся, а только хорошо вдумайся - и больше уже не захочешь.
И только пыль за ним завилась.
Вот зачем, оказывается, ходят к исповеди - лишь чужое мнение может зарядить тебя несомненностью.
- Этот упрыгал наконец? - эхом его мыслей заглянул Аркаша. - Я понял: бессмертное корневище должно оставаться подземным. А когда его вытаскивают наружу, делают господствующим... Оно засыхает. Я теперь понял: победитель всегда неправ!
Аркаша словно тоже ждал утешения. Но Сабуров увидел в окно, как Шурка на велосипеде взъехал на детскую горку и остановился на вершине, на высоте двух с половиной метров, балансируя и пытаясь поймать ногой низенькие перильца. Не поймал и, перевернувшись через них, вместе с велосипедом полетел вниз головой. Исхитрился в воздухе вывернуться из седла и шлепнулся на бок, а велосипед сверху. Сабуров, оцепенев, смотрел, как Шурка, лежа на боку, замедленно дрыгает ногой.
Через полминуты Шурка выбрался из-под велосипеда и заходил вокруг него, кланяясь для этого на каждом шагу.
- Жизнь может обернуть во зло любое доброе дело. Несомненно только то, что ты съел, только удовольствия...
Аркаша с надеждой ждал возражений, но Сабурову было не до премудростей. И Аркаша повлекся прочь с пустыми руками. Зато снова возник Шурка, байронически прихрамывающий и продолжающий растирать зашибленный бок.
- Видел, как я летел? - есть чем гордиться!..
- Дать бы тебе... - с редкой даже для сегодняшнего дня задушевностью ответил Сабуров. Шурка просиял, и - будущий Ван Гог - отправился отрабатывать штриховку: он каждый божий день по целому часу с непостижимым упорством штрихует здоровенный лист ватмана - штрихует и стирает, штрихует и стирает. Смотреть - и то начинает рябить в глазах.
После бессонной ночи и словопрений Сабуров чувствовал себя таким измотанным, что не испытывал уже и досады на то, что разменял нетронутый золотой запас цельного, несомненного чувства на ходячую монету словес сомнительную, как все, что предназначено для общего пользования.
И вдруг - редчайший случай, он и лежа-то спать не умеет - Сабуров задремал сидя. И увидел, как с троллейбусной остановки к дому идут Аркаша и Шурка - Шурке лет пять, а Аркаше не больше десяти, а за ними на полнеба пылает невиданная сиреневая заря. До самой зари, до самого горизонта тянется пустырь, донельзя загроможденный строительными обломками, словно здесь не строили, а разрушали - все, как в реальности, но грандиознее: расколотые бетонные плиты, бетонные кольца в человеческий рост, окаменевшие лепехи бетона из не нашедших другого места опростаться самосвалов, крупно поперченные битым кирпичом всех размеров и расцветок, целые бетонные лестницы с кручеными перилами вздымаются из окаменелой глины, напоминающей застывшую лаву, выдираясь из которой пытаются что-то нашарить в воздухе щупальца арматуры... а мальчишки шли ему навстречу, не замечая его, чем-то встревоженные, и ответственный Аркаша держал Шурку за руку, испытующе глядя исподлобья, а Шурка таращил глазищи с откровенным испугом, и рубашонка, как обычно, вылезавшая из связанных Натальей штанишек, развевалась по ветру, - и Сабуров так и не сумел застонать от невыносимой нежности и беспомощности - таким недоступно громадным и торжествующим было сиреневое полыхание неба, так торжествующе, до самого горизонта была загромождена земля, когда-то казавшаяся бескрайней. И мука его любви к детям была такова, что на человеческом языке не было слов для нее, - только мычание беспредельно растроганного идиота могло хоть немного ее облегчить. "Ммм", "ммм", тщетно пытался промычать Сабуров и беспомощно заплакал, поскуливая, и, проснувшись, первым делом схватился за лицо, но даже и слез ему не удалось наплакать.
"Не надо счастья, не надо признания, ничего не надо - пускай только сохранится эта жизнь со всей ее бестолковщиной и дрянью, только бы они были живы!.."
С тревогой прислушавшись, он разобрал их препирательства: кто должен убирать карандашные стружки - тот, кто их разбросал, или тот, в чьи обязанности входит подметать комнату. Да, вот это и есть счастье - все, что не смерть, не огромное, без края небо, не замусоренная до края земля. Ссориться, мириться, страдать, надеяться, терпеть неудачи и обиды - о каком еще счастье может мечтать нелепая человеческая натура!
Перебранка мальчишек утешила Сабурова до такой степени, что он снова прикрыл глаза. ...Он уже едва полз, изрытая весенним теплом серая льдина могла расколоться в любой миг, и Сабуров с тоской понимал, что в ватнике и резиновых сапогах ему не продержаться на воде и трех секунд. Ухватившись за край, он из последних сил подтянулся и, с невероятным трудом подняв голову, увидел, что льдина откололась от берега и длинный клин черной воды ширится и ширится...
И он с глубочайшей признательностью посмотрел на бунтовской затылок возившегося у проигрывателя Шурки, чье шебуршание, очевидно, его и разбудило. Сабуров, не удержавшись, похвастался своим последним сном и встретил полное понимание:
- Я всегда проснусь и думаю: эх, дурак, надо было лучше катиться!
И под геройской шевелюрой живут мучительные сны...
Шурка нацелил иглу и леопардом отпрыгнул на диван, в кайфующую позу ценителя и гурмана. Музыка произвела на него действие потрясающее: когда низкий женский голос с достоинством запел: "Я люблю тебя, Россия, дорогая сердцу Русь", - Шурка переменился в лице - несмотря на показной цинизм, любовь к Руси, России таилась в его юном сердце. А когда голос, отбросив сдержанность, развернулся вширь: "Нерастраченная сила, неразгаданная грусть", - Шурка вылетел из комнаты с яростным воплем: "Он яблоко переклеил!!!".
Ты веками непонятна чужеземным мудрецам, вслед ему умилялась певица.
Сабуров выключил проигрыватель и не без удовольствия прислушался к Шуркиным беснованиям - Шуркина кипучесть всегда придавала ему бодрости минут на десять-двадцать: "Генрих Восьмой... четверть... жбан проломлю... Бобовского возьму и Стива...". Громкое имя Стива встревожило Сабурова: скамья подсудимых широка, всем места хватит...
Сабуров появился на пороге мальчишеской комнаты.
- Выброси это из головы! - строго приказал он Шурке, метавшемуся по комнате и зачем-то выдвигавшему все, что только выдвигалось. ("Ищет револьвер", - узнал сцену Сабуров).
