в самом начале и что деваться ему некуда. Он процедил сквозь зубы: «Пошли!» — и направился в комнату, к своему трону. За ним гуськом двинулись его ближние, думцы, советники и верные холопы.
Твёрдым шагом, грубо ступая ногами по полу, неторопливо и величественно, стараясь изобразить царскую походку, он шёл и смотрел только перед собой, чтобы не видеть людей в комнате. Он сделал вид, что их там просто нет, о них не думал. Но, проходя мимо Рожинского, он всё же не утерпел. Какая-то сила повела его взгляд в ту сторону, где чуть ли не на его пути стоял строптивый родовитый князь. И он, скосив глаза, глянул туда. Его царский шаг сбился. И он поспешно прошёл мимо князя Романа, слегка отвернувшись от него, и едва не задел его полой своего царского кафтана, который напялил на него Пахомка…
Он прошёл к креслу, к своему трону, уже привычному для него. Усевшись на него, он поставил ноги на приступку и положил руки на подлокотники, почувствовал их теплоту и в сухих расслабленных пальцах приятное щекотание. С каменным, непроницаемым лицом воззрился он на всех и в то же время не глядел ни на кого.
Первым, прервав его царские думы, заговорил канцлер, пан Валевский. Невыразительным и вялым голосом он объявил, как это предписывалось царским разрядом: «Государь и великий князь Димитрий Иванович, царь всея Руси, позволил тебе, князь Роман Наримунтович, войти сюда!»
И Матюшка заметил, что князь Роман усмехнулся, на его лице проступило что-то похожее на успокоение. И у него мелькнуло в мыслях, что князь, видимо, смирился с его волей…
«Каков наглец!» — мелькнуло у Рожинского.
Он был не прочь кинуть это в лицо зарвавшемуся воришке.
Но роль, навязанную ему вот этим «наглецом», он был готов играть. И он сделал несколько шагов вперёд и всё же поклонился самозваному царю.
Тем временем Валевский встал рядом с Матюшкой и уверенным голосом, в нём князь Роман не уловил даже намёка на комичность, провозгласил: «Царь оказал милость тебе: он допускает тебя к своей руке!»
И князь Рожинский, человек из первых в Посполитой, подошёл к Матюшке, к названному царю, и поцеловал ему руку. И вот только теперь ему, князю Роману, разрешили представиться и объяснить, с чем он пожаловал.
— Рыцари, товарищи мои, — начал он, слегка волнуясь отчего-то, — прочли, государь, все грамоты твои! — и он опять поклонился самозваному царю. — Ты их деньгами, окладами прельстил! Не буду тратить время зря! Я готов обсудить договор с тобой! Но в него внесём ещё одно условие: платить за четверть, по её концу, с процентом, если не будет денег к сроку!..
Матюшка понял сразу, на что подталкивал его Рожинский. С него сползло всё его величие. И он нарушил церемонию приёма, стал торговаться, как на базаре, не замечая сам того.
— Пан Роман, полки, что раньше, до тебя, пришли, не ставили мне тяжкие условия такие! Ты сам сообрази! Никак мне тех денег не собрать, пока в изгнании я, и чёрной коркой лишь питаюсь!..
Как выскочила из его уст эта «чёрная корка», он не заметил и сам, но брякнул. Так ныла одна баба в Стародубе на базаре, когда он сторговал там Петьку, своего шута.
Но тут на помощь ему пришёл его гетман. Меховецкий почувствовал угрозу для себя, своего гетманства. Она явилась в лице Рожинского. И он выступил вперёд.
— В царской казне денег нет! Но рыцари, гусары, все на коне! И пан Будило и Тышкевич! — кивнул он головой в сторону полковников. — В долг, под оклады, все воюют!..
Князь Роман выслушал его, глядя всё время на него. И Меховецкий под его взглядом сбился с мысли, запнулся, тихо выругался, замолчал и отступил назад, к трону.
— Государь, силы у тебя достаточно теперь! — усмехнувшись чему-то, обратился князь Роман сначала к «царику». — Но, Панове! — обратился он теперь и к его ближним. — Не уйдём мы далеко, если здесь единства не добудем!
— Ответ я оставляю за собой! — заговорил Матюшка, намереваясь показать этому строптивому князю, что он — царь. — А от тебя, пан Роман, уступок ожидаю!
Рожинский сделал шаг назад с того места, на которое ему показали в начале приёма. За ним то же сделали и его полковники.
— Больше я не буду заниматься этим! Если ты не хочешь нас понять — не увидишь в своём войске! Мы уходим обратно в Польшу, чтобы не плестись со всяким сбродом!..
Кого он имел в виду, было ясно по его взглядам на Меховецкого, намёк был и на казаков… И тут же заметил он, как Валевский, согнув спину, зашептал что-то на ухо «царику». Но тот, похоже, не слушая его, смотрел теперь прямо на него, на князя Романа.
«Уже приручил!» — с иронией пронеслось у князя Романа на подобострастную позу Валевского, верзилы и гордеца…
Наконец Валевский разогнулся и усталым голосом промолвил: «Кончим, господа, эти споры! Государь принимает твои условия, пан Роман!»
Но Матюшка нашёл всё же, что ещё ввернуть наперекор Рожинскому:
— Пан Роман, в твоих полках слишком вольные гусары! Поэтому на Москву пойдёшь отдельно, своим войском!
И Рожинский понял, что царь, а вернее всего тот же Меховецкий, хочет выжить его из войска… «Хитёр! Не на того нарвался!»
— Да, моего полка гусары своенравны! Но, государь, кровь за тебя же хотят пролить!
Он не глядел на Меховецкого, но краем глаза заметил, как у того перекосилось лицо, и тотчас же теперь к самозванцу наклонился он, припал к его уху и что-то зашептал.
А Матюшка почувствовал, как в его ухо, обдав теплом, полился вкрадчивый голос Меховецкого: «Не слушай его, не надо! В его словах нет правды! Как подойдём к Москве, запомни, он изменит тебе!»
За год, почти за год своего отчаянного взлета, Матюшка уже смыслил кое-что в интриге. И он послушался совета, ответил уклончиво Рожинскому: «Когда к столице подойдём, то там с тобой мы всё решим!»
Князь Роман снова усмехнулся, обернулся к стоявшему за ним ротмистру и намеренно грубовато толкнул его в плечо: «Ты слышал! Царь почтил нас милостью своей: коло[41] будет только под Москвой!»
Он схитрил. Не собирался он ждать до Москвы. В войске, в полках того же Будилы, и Тышкевича, и даже самого Меховецкого, уже шло брожение. Гусары требовали коло и были намерены вручить гетманскую булаву ему, князю Роману. Здесь, в войске, не было выше авторитета, чем у него, и опыта ему тоже было не занимать.
Матюшка понял, да поздно,
