Глава двадцатая
в которой Агасфер нарушает небесный покой Равви и объясняет ему, что истиной не распоряжается некто свыше, она зрима для всех, кто желает Видеть.
Кругом тишина, неподвижность.
Его престол озарен светом, нежным, как ранние голубые сумерки, любовь Божья объемлет его, и свет покоя лежит на лике его; он глядит вниз, на землю, подняв для благословения свою руку, на которой осталась рана от гвоздя. Я подумал, что он мне чужд и далек от меня, хотя похож на реббе Йошуа, которого я знал прежде, у него та же улыбка, в которой уже тогда угадывалось предначертанное ему страдание; он подобен кукле, что находится внутри другой куклы, а та — внутри третьей: вроде бы — триединство, но каждый сам по себе.
Я приблизился к нему и спросил: Равви, это ты?
Не шевельнувшись, продолжая глядеть вдаль, он ответил: Я — Иисус Христос, единородный Сын Божий, зачатый Святым Духом от Девы Марии и рожденный Ею, распятый во времена Понтия Пилата, умерший и похороненный, опустившийся в Царство Смерти, но на третий день восставший из мертвых и вознесшийся на небеса, а ныне восседающий одесную Бога, Отца всемогущего.
Я спросил: Что ты видишь, Равви?
Он ответил: Я вижу людей, чьи грехи взял на себя и искупил их, испив мою горькую чашу.
Я спросил: А ты хорошо видишь людей, Равви?
На глаза его набежала тень, благословляющая рука опустилась, и он ответил: Люди так малы и несметны.
Склонившись к нему, я сказал: Ты проклял меня, Равви, ждать там, внизу, твоего второго пришествия, поэтому я странствую среди них, живу с ними, слышу их разговоры, вижу их дела и поступки.
Чело его поникло, и плечи понурились, а рука потерла бок, словно там вновь заныла рана от копья, и он ответил: Я ничего не хочу знать.
По я сказал: Когда мы встретились в пустыне и ты был наг и одинок, я отвел тебя на вершину высокой горы, откуда показал тебе все царства, в каждом из которых торжествовала несправедливость; я просил тебя тогда взять дело в свои руки, вывернуть все наизнанку, ибо настало время установить Царство Божие. Ты же ответил: Царство мое не от мира сего.
И снова на лице его мелькнула улыбка, о которой не знаешь, печальна она или иронична. Так оно и было, промолвил он.
Я продолжил: А потом ты хотел отдохнуть в тени моего дома на пути к Голгофе, когда ты изнемогал под тяжестью креста; я сказал тебе, что готов поднять в твою защиту меч Господень и чтобы ты, собрав народ Израиля, повел его на борьбу. Ты же опять не послушал меня и ответил, что должен испить чашу, которую дал тебе твой Отец.
Послушай, сказал он, когда я висел распятым на Голгофе под палящим зноем, то, пока еще кровь не совсем отлила от головы, я думал о сказанном тобой; но не для этого послал меня мой Отец, он послал меня на муки и смерть, чтобы исполнилось обетование и для всех наступило Царство Божие.
Тут я встал перед ним и спросил: Ну так что же, исполнилось обетование? Наступило Царство Божие?
Он промолчал. А нимб вкруг него померк, исчез свет покоя с его лика; он обернулся, будто хотел посмотреть, не стоит ли кто-нибудь за спиной и не подслушивает ли его.
Я опять спросил: Так наступило Царство Божие?
Глаза его широко раскрылись, будто от испуга, и он крикнул: Изыди от меня, сатана!
Усмехнувшись, я проговорил: Ошибаешься; меня кое-что связывает с Люцифером, но я другой ангел, хотя мне тоже ведома истина.
Истина — в Боге, сказал он.
Это я уже слышал, причем не раз, сказал я. Но истина зрима для всех, кто желает ее видеть, и для всех, кто хочет думать, она познаваема. Ты же сидишь на своем троне и не видишь ее, утешаясь ее неисповедимостью.
Тут он спросил наконец: Чего же ты хочешь?
Я хочу, чтобы ты стал таким, каким должен быть, ответил я.
Когда я причастил учеников телом моим и кровью моей, сказал он, ты был рядом и приникал к моей груди. Возможно ли отдать больше, чем я отдал, и возможны ли большие страдания, чем мои?
Ах, Равви, сказал я, посмотри на то, что видел я в Царстве, наступившем после тебя, услышь то, что слышал я, пойми то, что понял я.
Он закрыл лицо руками, но потом собрался с силой и проговорил: Я взял на себя все грехи людей и искупил их вину своей жертвой. Но где сказано, что я истреблю сам грех?
Равви, сказал я, несовершенство людей — это отговорка любой революции, не достигшей своей цели. Ты учил любить врагов своих. Ты говорил: Ищите же прежде Царства Божия и правды. И ты верил и то, чему учил. Но вместо сотен тысяч, убивавших друг друга, к которым ты обращался с Нагорной проповедью, пришли теперь сотни раз по сто тысяч. Они алчут богатства, желают жену ближнего своего, развратничают и пьянствуют, торгуют собственными детьми, впрыскивают отраву в свои вены, опоганивают все, чем высок человек. Они враждуют между собой, подсиживают и предают друг друга, устраивают концентрационные лагеря, где множество людей мрет от голода; а еще их бросают в тюрьмы, истязают, убивают, и повсеместно власть имущие возглашают, будто все это делается во имя человеколюбия, на благо народа. Они растрачивают и губят богатства земных недр, превращают плодородные земли в пустыню, а воду — в жижу вонючую; большинство гнет спину на меньшинство, люди не доживают до конца отпущенного им века. Вопреки слову пророка никто не перековал мечи на орала, копья — на серпы; напротив, тайное оружие уже проникает в космос, а Земле грозят огненные грибы до небес, которые испепелят все живое, оставив от человека лишь тень на стене.
Я умолк, он сидел тихо и неподвижно, будто вырезанный из дерева и раскрашенный; великая тьма объяла нас, только над ним слабо светилось подобие нимба.
Равви, спросил я, ты слышал меня?
Тут раздался глас свыше: Сын Человеческий возвратится, ибо Он есть определенный от Бога Судия живых и мертвых. Пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззакония, и ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубовный; праведники же воссияют, как солнце.
Но когда это будет? — спросил я.
Равви будто очнулся от забытья. Отец мой назначил день, сказал он.
Я бы до того дня не откладывал, сказал я.
Глава двадцать первая
в которой герцог Адольф основывает в Шлезвиге Царство Божие, а его суперинтендант терпит неудачу с графиней Эрентрой, Агасфер же отправляется с песнями па войну.
Оставив позади силуэт удаляющегося Гамбурга, Эйцен, в кармане которого лежало герцогское приглашение в готторпский замок, ехал по прекрасным землям Голштинии; справа коровы и слева коровы, а еще овцы и свиньи — воистину новый Ханаан, правда немного болотистый, что, впрочем, неудивительно, ибо Голштиния находится между двумя морями, Балтийским и Северным, однако, как узнал Эйцен от старшего пастора Форстиуса, у которого он остановился в Итцехоэ, чтобы откушать жареной рыбы и дать передохнуть лошадям, герцог собирался построить дамбы и осушить болота. По словам Форстиуса, герцог стал истинным отцом для здешнего края, пекущимся и о делах церковных; ему, дескать, не хватает лишь мудрого и авторитетного советника, который навел бы порядок среди местных церковных иерархов, поскольку частенько вообще неизвестно, имеет ли тот или иной пастор священнический сан и какую несусветную чушь услышат от него прихожане на очередной проповеди.
Об этом Эйцен и сам мог бы многое порассказать — в его родном городе пасторы интриговали друг против друга, чинили козни своему суперинтенданту за его верность лютеранскому учению, не говоря уж о тех, кто открыто выступал с подстрекательскими речами, называя Эйцена тираном, фарисеем и высмеивая его за попытку образумить упрямых евреев на диспуте; сенат же Гамбурга, которому надлежало бы вымести интриганов из города железной метлой, ничего не предпринимал. Да, вздохнул пастор Форстиус, духовные устои общества поколеблены, в Голштинии появилось множество опасных фанатиков, бунтовщиков, которые следуют бредовым идеям из Мюнстера, этого рассадника крамолы, где даже женщины были общими; теперь его наконец разгромили, но, к несчастью церковных и светских властей, бесовское лжеучение расползается все дальше, оно уже достигло Голландии и герцогства Шлезвигского, где на тайных сборищах читают брошюрки Менно Симонса и других лжепастырей.
Потом Форстиус заговорил о военном походе, в который собирается выступить герцог Адольф, чтобы помочь испанскому герцогу Альбе и императорским войскам разбить голландских повстанцев; дескать, тут у него, Форстиуса, есть сомнения, ибо, несмотря на тяготение голландцев к женевцу Кальвину, тем не менее они остаются честными протестантами, сродни здешним, шлезвигским, император же — отъявленный папист, который состоит в союзе с самим дьяволом. Но подобные сомнения не вызвали сочувствия у Эйцена, он немедленно принялся объяснять, что герцог Адольф Готторпский хоть и является истинным лютеранином, однако, будучи имперским князем, обязан помогать императору; более того, он совершает благое христианское дело, когда идет громить бунтовщиков; недаром еще Христос учил отдавать кесарю кесарево, а доктор Лютер доказал, что никакой бунт не может быть праведным, чем бы он ни был вызван, поэтому всякий бунт богопротивен и светские власти должны препятствовать ему мечом.
