Конечно, я не собирался отвечать на фальсификации и нападки на меня в связи со статьей в «Известиях», так как среди этих комментаторов особенно неистово бесновались лидеры демшизы.
Однако меня удивило, что и газета «The New York Times» подключилась к этому хору фальсификаций и навешивания ярлыков. Автор статьи, недавно опубликованной на страницах «The New York Times», Нил Макфаркар, шеф бюро этой газеты в Москве, три раза использует словосочетание «хороший Гитлер», приписывая эти слова мне, будто я так написал в «Известиях». Перед публикацией этого материала журналист позвонил мне из Москвы в Нью-Йорк, сказал, что собирается писать статью в том числе и по поводу моей публикации в «Известиях». Отвечая ему, я не только объяснил свою позицию по поводу всех этих бредней, но и послал ему как статью Ричарда Коэна из «The Washington Post», так и мой ответ, который был опубликован в той же газете. Но чтобы быть совершенно уверенным, что уж этот журналист не соврет, я ему послал еще и письмо моему соавтору по двум книгам Адаму Пшеворскому, где объяснил, почему все галлюцинации, рождающиеся в воспаленном мозгу доморощенных либералов, лишены всяких оснований.
Вот одно место из этого письма в переводе на русский:
«Я не написал о «хрустальной ночи», преследовании евреев и другом, так как не этот вопрос обсуждался в полемике с Зубовым; вот почему и в тексте Зубова не было ни слова о преступной внутренней политике Гитлера, которая и так всем известна. Мы просто полемизировали о другом…
Из-за нехватки места редактор сократил, на мой взгляд, очень важный кусок из моей статьи, подчеркивающий абсолютную неправомерность параллелей между Путиным и Гитлером. “Даже самые яростные неоконсервативные «лунатики» и либеральные интервенционисты-русофобы не могут обвинить Путина в том, что он поставил перед собой и Россией задачу уничтожения десятков миллионов англосаксов, немцев и французов как «неполноценных народов». (Хотя демонизация Путина в западных СМИ и российских радикал-либеральных кругах путиноненавистников достигла такого уровня, что я не буду удивлен, если вдруг они начнут говорить и об этом)”».
И наконец: «Определения «хороший Гитлер» и «плохой Гитлер» — это порождение больного ума российской блогосферы…».
Каково же было мое удивление, когда 12 мая я прочел в «The New York Times» статью московского корреспондента, где, как ни в чем не бывало, мне снова приписывается мем о «хорошем Гитлере». Я был в шоке от того, что это пишет шеф бюро «The New York Times» в Москве, причем после разговора со мной и после разъяснения моей позиции. Прочтя еще раз текст в «главной» газете США, я понял, что он вынужден был пойти на сознательную фальсификацию моей позиции. Дело в том, что главная мысль этого огромного материала сводилась к тому, что, в то время как путинская власть говорит о своей борьбе с фашизмом и неофашизмом на Украине, да и вообще везде в мире, в России среди сторонников этой власти есть люди, которые считают, будто существовал наряду с «плохим» и «хороший Гитлер». Если же убрать эти приписанные мне два слова, то есть этого самого мифического «хорошего Гитлера», вся статья теряет смысл. Фальсифицируя мою позицию, корреспондент написал фальшивую статью.
Интересно, что еще пару лет назад на одном из совместных российско-американских семинаров в Москве Элен Барри, бывший шеф московского бюро «The New York Times», поучала московских журналистов, как важно поднимать стандарты российской журналистики. Это вызвало справедливо резкую реакцию Виталия Третьякова, который отметил, что у западной журналистики немало своих грехов, в которых следует разобраться, прежде чем учить других. Думаю, после профессионального фиаско г-на Макфаркара г-жа Барри вряд ли решилась бы учить своих российских коллег высоким профессиональным стандартам.
В заключение хочу отметить пару обстоятельств, которые привлекли мое внимание в этих бесчисленных комментариях по поводу моей статьи. Огромное количество представителей демократов с подвижной психикой стали объяснять мне, каким плохим человеком был Гитлер. Даже не знаю — смеяться или плакать? Советского человека, а я родом из СССР, не надо этому учить. Повторюсь, мой собственный отец в 1941 году участвовал в обороне Москвы, он чудом уцелел в той битве и остался инвалидом на всю свою оставшуюся недолгую жизнь. Такова была участь почти каждой советской семьи. Эти бредовые поучения демшизы напоминают мне бессмертные строки Солженицына из книги «Бодался теленок с дубом», где он описывает истерию, которая поднялась в СССР после публикации его книги «Архипелаг ГУЛАГ». Среди этого гнусного хора голосов он выделяет наиболее курьезное: «Потом какой-то беглый американский певец (Солженицын имеет в виду, видимо, Дина Рида, в ту пору популярного в СССР певца, который жил в Восточной Германии. — А.М.) учил меня, как надо Родину любить».
И самое последнее…
Запад нас постоянно учит стандартам журналистики, призывая объективно информировать общественность о событиях в мире. Не хочу утверждать, что скандальный уровень журналистики, продемонстрированный Макфаркаром, — это генеральная линия «The New York Times», но с таким уровнем и стандартами, думаю, следовало бы воздержаться от замечания в адрес российских журналистов, будто они «в носу ковыряются». Остается пожелать шефу бюро «The New York Times» в Москве Нилу Макфаркару, чтобы в будущем в своих статьях о России он опирался не только на бредни российской «демшизы». От этого выиграют он сам, редакция его газеты и, конечно, американская общественность, которая получит более объективную информацию о России.
Известия. ру, 27.05.2014Армянский конституционный эксперимент
Почему парламентская система подходит одной евразийской стране и не подходит другой
6 декабря 2015 года в Армении пройдет референдум[2], который подведет итог конституционной реформе, в результате которой в этой стране радикально изменится форма правления: нынешняя полупрезидентская форма правления уступит свое место чисто парламентской. Этот армянский эксперимент снова обращает внимание политиков и аналитиков на вопросы, которые являются жизненно важными для вновь образовавшихся государств и от правильного решения которых зависит будущая судьба этих новообразований.
В первую очередь снова во весь рост встают такие вопросы, как адекватность избранной формы правления историческим, этническим, религиозным, лингвистическим, социокультурным традициям и условиям данного общества и государства. Особенно это относится к государствам, образовавшимся в постсоветском пространстве. Среди них происходят, однако, эксперименты по изменению формы правления в сторону парламентаризма (Украина, Киргизия, Молдова, Грузия). Однако эти эксперименты по разным причинам пока что не дали положительных результатов.
Последний вопрос, который возникает в связи с армянской конституционной реформой: насколько она может повлиять на выбор формы правления в других странах СНГ и особенно ЕврАзЭС, учитывая, что и в ряде других стран, как отмечалось выше, подобные эксперименты проводятся.
Не имея возможности здесь дать развернутые ответы на поставленные выше вопросы, ограничусь лишь констатацией нескольких важных моментов, которые являются результатом моих исследований в области политической теории, анализа формирования и функционирования новых государственных образований за последние почти 30 лет.
Первое. Наиболее несовершенной и конфликтогенной является полупрезидентская форма правления. В обосновании конституционной реформы армянские власти привели длинный перечень недостатков и скрытых, и открытых конфликтов, которые обусловлены этой формой правления и которые в определенных условиях могут стать разрушительными как для политической системы, так и для общества и государства в целом.
Перечислим лишь наиболее очевидные:
а) персоналистский характер власти, потенциально способный превратить президентскую власть во власть цезарийского, монархического или квазимонархического толка, если президент обладает харизмой, его партия доминирует в парламенте и кто-то из его приближенных возглавляет правительство;
б) при этой форме правления существует определенное разделение внутри самой исполнительной власти. Это было введено французами в Конституцию 1958 года с тем, чтобы не допустить консолидации исполнительной власти в руках де Голля, в опасении, что он может воспользоваться этим для восстановления монархии во Франции. Однако при сильном президенте, опирающемся на партию, которая доминирует в парламенте и формирует правительство из членов этой же партии, такая конфигурация не мешает концентрации всей полноты власти в руках президента. Здесь закладывается мина замедленного действия, так как в случае победы на парламентских выборах партии, оппозиционной к действующему президенту, возникает серьезная угроза конфронтации не только между президентом и парламентом, но и президентом и премьер-министром в рамках исполнительной власти.
