Когда делегация покидала Вашингтон, погода снова была не блестящей. Висел туман, хмурилось небо. Можно было бы закончить словами: погода соответствовала настроению некоторых официальных американских лиц, провожавших нас. Но погода отнюдь не соответствовала нашему настроению: оно было превосходным, поскольку известно — тучи проходят, а солнце остается.
ПОЕТ ПОЛЬ РОБСОН
Прощаемся с Америкой.
Трое из нас стоят на сто втором этаже высочайшего здания Нью-Йорка — «Эмпайр стэйт билдинг». Город внизу не город, а нагромождение каких-то кубиков, брусков, пирамидок, как будто там, под нами, только что кончили играть ребятишки-строители. Не видно людей, а машины кажутся подвижными точечками. Даже громадины суда в Гудзоновом заливе напоминают маленькие лодочки.
С трехсотвосьмидесятиметровой высоты «Эмпайра стэйт билдинга» мы как бы вновь оглядываем весь маршрут поездки, и видятся в дымке те города и те дома в городах, где побывала делегация. Когда нам осталось быть на американской земле так немного времени, мы посылаем на запад, к берегу Тихого океана прощальные приветы хорошим и простым людям, с которыми познакомились во время путешествия: в далекий Феникс, в Лос-Анжелос, в Солт-Лэйк-сити, в Кливленд, в Вашингтон и в Сан-Франциско, где остроумные журналисты придумали веселую историю с «черной и серебряной кошками».
Читатели, верно, не забыли, что, действуя по правилу сан-францисского прессклуба, при «серебряной кошке» можно писать обо всем. В своих последних заметках об Америке я хочу еще раз воспользоваться этим репортерским правом.
Я делаю это с охотой, потому что мне предстоит написать о самой волнующей и самой замечательной встрече из всех, какие произошли у нас за время поездки. Среди сотен других и более длительных и даже более неожиданных встреч она выделяется особо. Мы слушали Поля Робсона, беседовали с Говардом Фастом, Альбертом Каном, Ллойдом Брауном, с их друзьями. Еще в Москве мы мечтали об этой встрече, и думаю, что она не забудется никем из делегатов.
…Нас было двадцать человек в небольшой уютной комнате. Но казалось, стены комнаты раздвинулись, и всем хватило места. Мы переходили от одной группы беседующих к другой и всюду встречали добрые, дружеские глаза.
Хотя прежде я никогда не видел Говарда Фаста, мне — да, впрочем, всем нам — казалось, что мы уже встречались с ним много раз и наш сегодняшний товарищеский горячий разговор — продолжение каких-то прежних бесед и прежних встреч. И это понятно. Мы ценим и любим книги Фаста, а писатель всегда присутствует в своих произведениях, и мы, таким образом, создаем впечатление о нем. Подвижный, энергичный, совсем еще молодой человек, Фаст шутил, смеялся, рассказывал о своей работе, о своих планах так, как будто и он час тому назад тоже виделся с нами.
Раздался еще один звонок. Пришел Поль Робсон вместе со своим сыном Полем — красивым молодым пареньком. Все бросились пожимать ему руки. Робсон давно не виделся и со своими американскими друзьями. Это был его первый выход в гости после серьезной операции. Операция стоила ему не одну тысячу долларов, так как лечение в Америке платное, дорогое. День пребывания в больнице или клинике стоит американцу свыше тридцати долларов. За роды приходится платить около пятисот долларов. Нам довелось разговаривать с доктором Рейнольдсом. Отнюдь не в шутку он произнес:
— Так сложились обстоятельства, что врачей в нашей стране кое-кто не без оснований называет «гангстерами, наживающимися на болезнях».
Робсон разделся и шагнул в комнату, большой, красивый, статный.
— Когда-нибудь надо делать первый шаг в жизни, — приветствовал он всех.
Двигался Поль Робсон медленно и как-то с опаской. Но глаза его не передавали ни усталости, ни боли. Необычайно мягкая, располагающая улыбка сообщала лицу Робсона притягательную силу. Если кто встречался с его глазами, тому тоже непременно хотелось улыбнуться.
Робсон присел к низкому круглому столику и стал расспрашивать нас о поездке. Мы рассказали обо всем, что видели в стране, а потом по просьбе Робсона и его друзей спели несколько песенок, сочиненных в Америке всей делегацией коллективно. Робсон слушал наши отнюдь не выдающиеся голоса внимательно и только с каждой строчкой новой песни улыбался шире, шире и веселее. Потом приложил ладонь к уху, будто хотел проверить, как звучит его сильный, красивый голос, и подхватил вместе с нами по-русски:
Новый день не просто занимается,Но таков уже двадцатый век, —Безусловно, где-то повстречаетсяС человеком человек!
Кончилась наша песенка. В комнате стало тихо. И вдруг запел Робсон. Пел он вначале чуть слышно, прикрыв глаза, раскачиваясь в такт протяжной песне. Потом он начал петь громче, и голос зазвучал сильнее. Все как зачарованные слушали великого певца. Иные из нас не понимали слов, но Робсон пел так выразительно и так много говорило его лицо, что никто не просил переводить слова песни. Робсон смолк на какую-то секунду. Но вот глаза его открылись шире, он молодо тряхнул головой, распрямил плечи. В комнате, подобно клокотанью весеннего грома, послышалось:
Широка страна моя родная,Много в ней лесов, полей и рек.
— Он поет в первый раз после болезни, — тихо сказал Кан. — И поет так восхитительно!.. Через вас Робсон хочет передать привет Стране Советов.
— Ты прав, Альберт, — услышал фразу Кана Робсон. Он кончил петь, развел руками, вздохнул и проговорил: — Заграничного паспорта все еще не дают. Впрочем, для песни нет границ.
Для песни нет границ! Но песню Робсона хотят спрятать в клетку. Выдающемуся артисту Америки и петь-то разрешают не всюду. Хозяева концертных залов не подписывают с ним контрактов. Радио и телевидение закрывают двери перед Робсоном. Разве это потому, что могучий талант певца не привлечет тысяч и тысяч зрителей?! Пусть кто-нибудь решится ответить так. Не смогут, ибо в таком случае легко подвергнуть себя всемирному осмеянию. А жизнь у певца нелегка. Сыну Робсона пришлось обучиться записи песен на пластинки. Он сам продает их тем, кто действительно ценит настоящее американское искусство. Но сколько пластинок может продать один человек?
И все-таки Робсон не падает духом. Мы виделись не с раздраженным, усталым и одиноким Робсоном, а с Робсоном сильным, энергичным и верящим в свою правоту. Когда были спеты все близкие нашему сердцу песни, Робсон поднялся во весь свой богатырский рост, прошелся от стены к стене по комнате, и мы услышали Отелло:
А если ты порочишьЕе безвинно, мучая меня,То больше не молись. Грешибез страхаИ не раскаивайся. ГромоздиЗлодейство на злодейство.Перед этимДолжно все побледнеть,и ничегоТвоих грехов уже не увеличит.
Много лет оттачивает, шлифует, находит новые оттенки и краски для роли Отелло Поль Робсон. Его мечта — сыграть Отелло в нашем театре, и он выучил роль по-русски. Робсон работает как истинный, требовательный к себе художник, работает много, увлеченно. Он переводит на английский язык «Евгения Онегина», пишет тексты к нотам. Можно только позавидовать воле и собранности этого человека, стоящего выше отнюдь не мелких пакостей, которые совершают по отношению к нему реакционные силы в Америке.
