Если беседа Микояна и Орджоникидзе передана сколько-нибудь верно, то «решением», за которое выступал Микоян, была борьба на пленуме ЦК (пусть не прямо против Сталина, но во всяком случае против Ежова как тактической цели). Гибель Орджоникидзе дезорганизовала партийное сопротивление сталинской «антитеррористической операции» накануне решающего пленума ЦК.
Февральско-мартовский пленум
На состоявшемся сразу после гибели Орджоникидзе пленуме ЦК ВКП(б) Сталин, опираясь на результаты двух первых антибольшевистских процессов, подвел идеологическую основу под террористический удар, который обрушится на партию несколькими месяцами позднее. Сталин, Ежов, Молотов и другие выступавшие рисовали грандиозную картину терроризма и вредительства, развернувшегося в стране. Не заметив вредительства среди своих сотрудников, большевистские лидеры скомпрометировали себя. «Ошибка наших партийных товарищей состоит в том, что они не заметили глубокой разницы между троцкизмом в прошлом и троцкизмом в настоящем. Они не заметили, что троцкисты давно уже перестали быть идейными людьми, что троцкисты давно уже превратились в разбойников с большой дороги… Чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на более острые формы борьбы… Ошибочно было бы думать, что сфера классовой борьбы ограничена пределами СССР»[321], — говорил Сталин. Оппозиция, таким образом, представляется как авангард мирового капитализма, проникающий в советское общество, в том числе и в ее правящую элиту. Разгром этого авангарда в ходе все обостряющейся классовой борьбы становится предпосылкой мировой победы.
«Антитеррористическая» операция нависала своим острием над старой большевистской гвардией. Особенно резко Сталин выступал против процесса образования кланов в структуре ВКП(б): «Что значит таскать за собой целую группу приятелей?.. Это значит, что ты получил некоторую независимость от местных организаций и, если хотите, некоторую независимость от ЦК. У него своя группа, у меня своя группа, они мне лично преданы»[322].
Против саботажа местными кланами работы НКВД было направлено и выступление Н. Ежова на пленуме: «Я должен сказать, что я не знаю ни одного факта… когда бы по своей инициативе позвонили и сказали: „Тов. Ежов, что-то подозрителен этот человек, что-то неблагополучно в нем, займитесь этим человеком“… Чаще всего, когда ставишь вопрос об арестах, наоборот, защищают этих людей»[323].
Одним из важнейших итогов пленума стало согласие ЦК на арест Бухарина и Рыкова. Сталин готовился к уничтожению последнего интеллектуального центра, который сможет обеспечить управление хозяйством в случае отстранения Сталина от власти.
По существу, обвинения Бухарину и Рыкову были предъявлены уже на декабрьском пленуме ЦК, характерно — одновременно с принятием «Сталинской» конституции. При этом Сталин действовал не торопливо — ситуация все еще была под контролем. Дискутируя с Бухариным и Рыковым, доказывавшими свою невиновность, Сталин в то же время успокаивал свои жертвы: «Видите ли, после очной ставки Бухарина с Сокольниковым у нас создалось мнение такое, что для привлечения к суду тебя и Бухарина нет оснований. Но сомнение партийного характера у нас оставалось. Нам казалось, что и ты, и Томский, безусловно, может быть, и Бухарин, не могли не знать, что эти сволочи какое-то черное дело готовят, но нам не сказали»[324]. Можно было «проявить объективность», лучше подготовить доказательную базу. «Мы должны объективно, спокойно разобраться. Мы ничего, кроме правды, не хотим, никому не дадим погибнуть ни от кого. Мы хотим доискаться всей правды объективно, честно, мужественно. И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством»[325].
13 января 1937 г. была проведена очная ставка Бухарина и Астрова в присутствии Сталина, Ворошилова, Кагановича и Ежова. Астров доказывал, что Бухарин создал оппозиционную организацию в партии, которая существовала в начале 30-х гг. Допрашивая Астрова, Сталин упирал не на гипотетический терроризм группы, а на само ее существование (что отрицать было куда сложнее), на то, что «группа правых имела свой центр. Был центр из 3–4 человек, и был актив, привлекавшийся на заседание центра»[326]. А уж если Бухарин и Рыков входили в руководящий центр, то отвечать должны за все, в чем признались рядовые активисты. Бухарин категорически отрицал эту схему, убеждал Сталина в своей абсолютной преданности и уж во всяком случае безусловной лояльности. Был ли он лоялен Сталину?
Перед арестом Бухарин оставил письмо будущим руководителям партии, которое его жена выучила наизусть. Отмежевавшись от оппозиционной деятельности после 1929 г., Бухарин видит причину происходящего кошмара в «адской машине НКВД», которая состоит из карьеристов и действует «в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше…»[327] Нет, он не был лоялен. Сталинистом Бухарин не стал, оставался «двурушником», и потому продолжал нести угрозу сталинской стратегии. В условиях травли Бухарин объявил голодовку и пошел на пленум. Но там Бухарин пытался убедить Сталина: «Я ведь ни на что не претендую…»[328] Ему не верили. Ежов, обвиняя правых в запирательстве, практически выдал суть сталинских опасений: «Они своим единомышленникам дают сигнал: „Продолжайте работать, конспирируясь больше; попадешь — не сознавайся“[329].»
Несмотря на то что после разгрома школы Бухарина в 1933 г. и интеграции самого Бухарина во власть в 1934 г., у него не было своей организации, в случае изменения политической ситуации ее было легко воссоздать.
Ежов приводит аргумент, которому Бухарин и Рыков, да и остальные участники пленума, просто не знают, что противопоставить: «Вы сами понимаете, товарищи, что у арестованных, которые говорят не только о деятельности других, не в меньшей мере, а в большей о своей собственной антисоветской деятельности, соблазн был большой, когда задавался такой вопрос, ответить отрицательно, отказаться от показаний. Несмотря на это, все подтвердили эти показания»[330]. Советские люди не знают, что такое «сделка со следствием», которая дает надежду выжить. А ведь Астров выжил и даже дожил до реабилитации Бухарина.
Ежов пытается обосновать версию всеобщего заговора, в который входят и левые, и правые коммунисты. Эта версия через год будет представлена на третьем московском процессе. Но сейчас Сталин и Ежов допустили ошибку, сделав краеугольным камнем заговора платформу Рютина: «Сейчас, товарищи, совершенно бесспорно доказано, что рютинская платформа была составлена по инициативе правых в лице Рыкова, Бухарина, Томского, Угланова и Шмидта. Вокруг этой платформы они предполагали объединить все несогласные с партией элементы: троцкистов, зиновьевцев, правых»[331].
Бухарин показывает нелепость этой версии: «Астров показывает, что авторами являются Рыков, Бухарин, Томский, Угланов. Должен вам сказать, что если бы, вообще говоря, эта четверка занималась сочинением платформы, то как все вы должны отлично понимать, вероятно, писал бы это я. (Сталин: Почему? Обсуждали вы, писал другой.)… Астров утверждает, что мы были главными авторами. Если эта четверка была главными авторами, то наверняка должен был писать я, не Угланов же стал бы писать. (Сталин: Кто-то был один.) Я говорю про вариант Астрова, это можно литературной экспертизой подтвердить, что составлял ее не я, чтобы доказать, что я ее не мог писать. (Ежов: А разве Слепков не составлял документ, который подписал?) Я рютинской платформы не подписывал. Я говорю о рютинской платформе, говорю о стиле. Можно доказать по стилю, что я ни в коем случае ее не писал. (Молотов: Нас не стиль интересует, а террор интересует.) Я совершенно не участвовал в этом деле»[332].
Это вполне убедительное рассуждение призвано скомпрометировать и Астрова как источник доказательств следствия. Однако Астров, как мы помним, сделал это утверждение не как непосредственный свидетель, а с чужих слов. Ему это сказал Стецкий, а уж почему это понадобилось Стецкому (если он преувеличивал роль платформы Рютина) — это надо спрашивать не Астрова.
Схема, которую нарисовал Ежов, проваливалась в решающем программном звене. Действительно, абсурдно, что «центр правых» — Бухарин, Рыков, Томский и Шмидт решили поручить составление совместной платформы всей оппозиции Рютину, человеку, который до этого не был известен теоретическими достижениями. Даже Сталин пока перестал настаивать на этой версии.
Пришлось Ежову обосновывать амальгаму всех оппозиций через их контакты: «Видите ли, то, что правые после поражения в 1929 г. сразу же встали на путь поисков связей с зиновьевцами и троцкистами, это показывают всем известная встреча Бухарина, его переговоры и т. д. и т. п. Сейчас мы располагаем еще одним новым фактом. Тот же Шмидт Василий сообщил нам следующую новость о том, что в конце 1930 г., насколько я помню по его показаниям, вызвал Шмидта к себе Томский и говорит ему: „Нужна дача мне твоя на вечер один“. Тот его спросил: „Зачем?“ Он говорит: „Не твое, — говорит, — дело“. „Нет, скажи“. „Для нашего собрания надо“. Он членом центра был, спрашивает: „А я могу?“ — „Нет, — говорит, — нельзя. Дай дачу“. „Я вначале немножко поартачился, обиделся“, — говорит он. „Не хочешь дать? Найдем другую, другую квартиру найдем“. Ну, потом, говорит, я предоставил, уехал сам. „Затем на второй день я насел на Томского, устроил ему истерику. Что же такое получается? Вы там, тройка, что-то такое решаете. Я сам член центра, что я идиот, дурак что ли, я вам только подчиняться должен. В чем дело, расскажи. Нажимал на Томского, и Томский проболтался, говорит: было свидание у нас, был Рыков, был Бухарин, и был я, и был Каменев на даче. На все мои расспросы, о чем говорили, он сказал: Я не скажу, не могу сказать“»[333].
