— А почему ты… там, во дворе синагоги… словом, почему ты это сделал? — вдруг спросил старик.
Эрни покраснел.
— Не знаю, дорогой дедушка. Мне… мне было больно смотреть, как… И я… я-таки бросился на него! Понимаешь, дедушка? — тихонько засмеялся Эрни и откинулся на подушки.
— О, не смейся, не смейся, — в отчаянии пробормотал Мордехай, уже жалея о своей безумной откровенности и чувствуя угрызения совести, ибо совершил преступление, крохотное, незаметное, но непоправимое, как всякое преступление, совершенное в душе.
«Старый слон» наклонился над кроватью, молча поцеловал удивленного Эрни в лоб и медленно, виноватой походкой направился к двери. Он уже открыл ее, когда ребенок его окликнул.
— Дедушка, скажи мне…
Старик обернулся.
— Что, душа моя? — спросил Мордехай, усталым шагом подходя к изголовью, скрытому тенью. Чтобы успокоить деда, Эрни улыбнулся.
— Дедушка, дорогой, скажи мне, что должен делать Праведник в жизни? — едва слышно прошептал он, и густая краска залила его щеки.
Дед весь задрожал, не зная, что ответить. Кровь постепенно отхлынула от лица ребенка, и оно белело в темноте, но широко раскрытые глаза горели, как у старых евреев из Земиоцка, охваченных экстазом. Мордехай положил руку на детскую головку и, теребя шелковистые кудри, нерешительно проговорил:
— Разве ты просишь солнце, чтобы оно что-нибудь делало, мой птенчик? Оно восходит и заходит и тем. радует твою душу.
— А Праведник? — не унимался Эрни. Его настойчивость растрогала деда.
— Так же и праведник, — наконец сказал он, вздыхая. — Он восходит и заходит, и это хорошо…
Видя, что ребенок не отрывает от него глаз, он взволнованно заговорил снова:
— Эрни, мой маленький рабби, что ты меня спрашиваешь? Много ли я знаю? А если и знаю, то много ли это стоит, ибо мудрости не дал мне Господь. Послушай, если ты и в самом деле Праведник, то наступит день, и ты… воссияешь. Понимаешь?
— А пока? — удивился ребенок.
— А пока будь умницей, — подавил улыбку Мордехай.
Как только дед ушел и на лестнице стихли его осторожные шаги, Эрни начал серьезно обдумывать предстоящее ему мученичество.
Вечерние тени смягчали свет; солнечные лучи чертили расплывчатые, прихотливые узоры вокруг кровати и стула, на легкой бахроме занавесок: а если хорошенько прищуриться, то все они сбегутся в одну желтую полоску, которая пляшет на стуле, а потом и она исчезнет в черноте ночи. Из гостиной доносится неясный гул, и под этот аккомпанемент в ногах кровати уже кружатся фантастические персонажи. Эрни нажимает еще на одну пружинку своего воображения, и появляется силуэт, залитый лунным светом, который струится у него из глаз.
Приподнявшись на подушке, Эрни с удовлетворением узнает в нем дорогую мадам Тушинскую, которая своими паучьими пальчиками прилаживает на бритой голове целое нагромождение париков.
Потом силуэт растворяется, парики улетают все разом, и Эрни видит голый череп мадам Тушинской, блистающий как яичная скорлупа над ее морщинистым лицом, над ее гневно разинутым ртом.
— Не огорчайтесь. — говорит Эрни привидению, — и прежде всего спокойно вытрите нос, потому что я Праведник. Ламедвавник, понимаете?
— Не может быть, — улыбается мадам Тушинская.
— А я вам говорю, что это правда, — важно заявляет Эрни, устраивается на подушке поудобнее, хмурит брови и вызывает рыцарей, которые до сих пор сидели в шкафу.
Потрясая копьями, отчего дрожат султаны на шлемах, рыцари выстраиваются у дверей и продолжают толкаться на месте.
У них серьезный и даже довольный вид.
— Ну, — говорит лавочник с Фридрихштрассе, надежно защищенный железным забралом. — не отомстить ли нам за Христа?
На щите у него крест, и на каждом конце креста страшные когти свастики.
Эрни обязательно хочет вызвать свой скрытый голос, мощный и величавый, как река, а не тот обычный, прерывистый и тоненький, как ручеек. Поэтому он набирает в легкие побольше воздуху и только тогда отвечает лавочнику:
— Сударь, я к вашим услугам.
С душераздирающим вздохом откидывает он одеяло, соскальзывает на пол и парадным шагом направляется к двери, навстречу своим смертным мукам.
Верующие застывают в почтительном молчании.
Но тут над их головами простирается неумолимая рука Муттер Юдифь и пытается схватить Эрни. А в довершение всего мадам Леви-мама распростерлась на полу и загородила дорогу Праведнику. Но тот тихонько отталкивает руку Муттер Юдифи, ставит кончики пальцев ноги на живот мадам Леви, еле-еле касаясь его, и легким рывком преодолевает препятствие.
— Так ты и есть Праведник? — удивленно и насмешливо спрашивает лавочник. — Ты, значит, защитник евреев?
— Да, — сухо отвечает Эрни Леви и дрогнувшим голосом добавляет: — Что же ты медлишь, дикарь, убивай меня!
— Бац! — говорит лавочник, и его стальная перчатка летит в горло Эрни Леви.
Эрни пошатывается под голубым небом синагогального двора, в глазах у него темнеет, и сквозь эту тьму он различает не только призраки своего воображения, но и спальню, по которой кружится он сам — маленькое привидение в белой ночной рубашке.
Наконец он решает умереть. Он ложится на пол перед шкафом, принимает соответствующую позу и поднимает полуприкрытые глаза к потолку. А там — лицо его палача. Оно начинает расплываться и вдруг совсем исчезает в потоке ворвавшегося света.
— Ангел небесный. — кричит барышня Блюменталь дрожащим голосом, — чего ты лежишь в темноте на полу? Ты болен?
Чувствуя на себе бдительный взгляд Муттер Юдифи, Эрни делает вид, будто засыпает. Наконец он осмеливается изобразить похрапывание.
— Ты спишь? — шепчет Муттер Юдифь спустя минут пятнадцать.
— П-ф-ф…
Старая женщина со вздохом поднимается, и сквозь прикрытые ресницы Эрни с удовольствием видит, как она на цыпочках, словно заговорщик, крадется к дверям. Проклятая лампочка, наконец, гаснет, скрипят ступеньки, дверь на втором этаже закрывается, и наступает полная тишина. Весь дом спит, кроме него.
Он сгорает от нетерпения, но из осторожности выжидает в темноте чуть ли не целый час. Его первая ночь Ламедвавника! Малейшее дуновение, малейший шорох заставляют дрожать каждую жилочку, но мысль упорно продолжает работать в том направлении, по которому ведет ее сознание Праведника.
Широко раскрыв глаза, Эрни жадно всматривается в своих предшественников, и ему даже удается уловить самые тонкие различия между ними. Например, он приходит к выводу, что быть привязанным к хвосту монгольской лошади, как рабби Ионатан, менее достойно, чем быть заживо сожженным, как другие Ламедвавники. Мясо и жир вокруг костей отвратительно обгорают, и постепенно отваливаются пылающие куски… О Боже! Как он ни старался, ему не удавалось приучить себя к мысли о предсмертных муках. Вдруг он смирился с необходимостью пройти пробное испытание и тихонько слез с кровати.
Начал он скромно: с задержки дыхания.
Пытка показалась ему ничтожной. Но когда зазвенело в ушах и что-то начало разрываться в груди, он в восторге подумал, что, возможно, это действительно похоже на настоящую пытку Праведника, но тут же упал, потому что задерживал дыхание дольше возможного.
— Ну и хватит! — сказал внутренний голос.
— Господи, не обращай внимания на эти слова, это так, случайно, — немедленно возразил Эрни.
Он стал на ощупь пробираться в тот угол, где в картонной коробке хранились сокровища Морица.
Подобрав, словно барышня, одной рукой длинную ночную рубашку, чтоб не болталась по босым ногам, и выставив вперед другую, он шарил в темноте пальцами, тонкими, как мушиные усики. Перед столом он опустился на колени, открыл коробку, нащупал и отбросил какие-то веревки, оловянных солдатиков, перочинный нож с шестью лезвиями, и наконец он добрался до спичек.
Венчик у пламени был синий.
— Ну, покажи, кто ты такой на самом деле, — прошептал он, чтобы подбодрить себя, и, глубоко вздохнув, поднес пламя к левой ладони.
Странно: боль как будто не настоящая, хотя кожа уже потрескивает и такой запах, что просто душу выворачивает.
Спичка сгорела в пальцах до конца, и, когда снова стало темно, из глаз покатились слезы. Но то были капельки радости, живые, мягкие и на языке сладкие, как мед.
— Не может быть, — пришел он в отчаяние, — не нужно было подносить спичку так близко!
Он хотел чиркнуть вторую, но заметил, что пальцы на левой руке не слушаются его: они совсем перестали сгибаться и сами собой растопырились веером вокруг обожженной ладони.
Широко раскрыв глаза, он увидел, что кругом ночь. Он убрал коробку Морица на место и вернулся в постель.
Левую руку он осторожно положил поверх одеяла, потому что от нее пылало жаром, как от печки.
Его охватила глубокая радость: если регулярно тренироваться, то в час испытания Бог, может, и пошлет ему силы выдержать настоящую смертную муку. Да, если закалить тело, может, когда-нибудь у него хватит духу героически пожертвовать собой, чтобы Бог сжалился над Муттер Юдифью, над дедом, над барышней Блюменталь, над господином Леви, над Морицем, над малышами — и вообще над евреями Штилленштадта. А может, даже над всеми-всеми евреями, которых мир преследует и мучает. Он еще удивлялся тому, как легко перенес пробное испытание, как вдруг почувствовал сильную судорогу в левой руке, хотя ладонь по-прежнему не болела. Из нее только текла жидкость. “А все-таки я не кричу”, — обрадовался он, разжал зубы и только тогда почувствовал настоящую боль.
