поэте, но и о времени, в которое ему довелось жить.
Но, пожалуй, наиболее очевидный резон читать все эти показания состоит в том, что на отношение к себе современников остро реагировал сам Мандельштам. В 1933 году в «Разговоре о Данте» он писал:
То, что для нас безукоризненный капюшон и так называемый орлиный профиль, то изнутри было мучительно преодолеваемой неловкостью, чисто пушкинской камер-юнкерской борьбой за социальное достоинство и общественное положение поэта. Тень, пугающая детей и старух, сама боялась – и Алигьери бросало в жар и холод: от чудных припадков самомнения до сознания полного ничтожества (II, 164).
Безусловно, это было сказано не только о Данте. Мандельштам тоже, вступая в контакты с современниками, иногда мучительно пытался преодолеть свою неловкость, а порою сознательно утрировал ее. Процитируем для примера выразительный фрагмент из воронежских воспоминаний Якова Рогинского:
Держался он иногда странно. Однажды я, Надя и он пошли на концерт. Все уже расселись, когда вдруг Мандельштам встал и начал аплодировать, широко отводя негнущиеся руки и также сводя их обратно на манер Буратино. Покосясь и увидев мое удивленное лицо, он объяснил:
– Знаете, почти в каждом городе есть концертный сумасшедший. Здесь в Воронеже – это я[228].
И Мандельштам с переменным успехом вел борьбу с окружающим миром за социальное достоинство поэта. И его, наделенного холерическим темпераментом, постоянно бросало в жар и в холод: от припадков самомнения до сознания своего абсолютного ничтожества.
Следы этой борьбы с легкостью отыскиваются, например, в письмах Мандельштама разных лет. Процитирую здесь лишь два таких документа, выбранных почти наугад.
Вот отрывок из письма восемнадцатилетнего Мандельштама Волошину, отправленного в сентябре 1909 года из Гейдельберга (и, что характерно, оставленного адресатом без ответа):
Оторванный от стихии русского языка – более, чем когда-либо, я вынужден составить сам о себе ясное суждение. Те, кто отказывают мне во внимании, только помогают мне в этом. Так помог мне Мережковский, который на этих днях, проездом в Гейдельберг, не пожелал выслушать ни строчки моих стихов…» (III, 363).
А второе письмо, пожалуй, приведу целиком. Оно датировано 9 июля 1924 года (Мандельштаму 33 года) и адресовано писательнице Софье Федорченко, которая в волошинской компании наслушалась разговоров о Мандельштаме – «всекоктебельском посмешище»:
Уважаемая Софья Захаровна! Вчера Вы были так добры, что в первое же мое посещенье занялись моей характеристикой и в кратком очерке прибегли к выраженью: «ничего, что он, т. е. я, – немного жулик…». Очевидно, говоря это, Вы полагали, что сообщаете мне нечто естественное, к чему я привык как к общественному положенью и своего рода «званию». Иначе я не могу объяснить той легкости, с которой чудовищный эпитет сорвался у Вас с языка… Вы очень ошиблись: я не привык к подобным характеристикам, даже шутливым и дружелюбным. Вчера я не хотел углублять этой «темы» ради моей жены, – теперь же настойчиво прошу Вас указать мне источник гнусных сплетен, которым Вы, очевидно, поверили и чего не скрыли от меня (считая, что это не повредит нашей приязни). Жена моя и я просим Вас, если Вы дорожите нашим уважением, – определенно и точно сообщить, кто и что говорил Вам обо мне предосудительного. В случае же, если Ваши слова имеют своим источником Ваше личное от меня впечатление, – положение совершенно непоправимо (III, 390).
Изматывающая борьба с окружающим миром многое определяла в поступках Мандельштама в течение всей его сознательной жизни. Еще важнее, что эта борьба оставила следы в его стихах, и особенно в прозе.
Впервые в полный голос тема обиды на современников и одиночества среди людей прозвучала у Мандельштама в стихотворении 1910 года, которое напрашивается на сопоставление с процитированным мною чуть выше фрагментом из письма юного поэта Волошину:
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен[229].
А затем эта тема возникала в поэзии Мандельштама еще как минимум трижды.
В стихотворении «Песенка» (1913?):
У меня не много денег,
В кабаках меня не любят,
А служанки вяжут веник
И сердито щепки рубят.
Я запачкал руки в саже,
На моих ресницах копоть,
Создаю свои миражи
И мешаю всем работать[230].
В стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (1931):
С миром державным я был лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья —
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучал себя по чужому подобью.
<…>
Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море,
И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных
Сколько я принял смущенья, надсады и горя![231]
И в стихотворении «Еще далёко мне до патриарха…» (1931):
Еще далёко мне до патриарха,
Еще на мне полупочтенный возраст,
Еще меня ругают за глаза
На языке трамвайных перебранок,
В котором нет ни смысла, ни аза:
Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь, —
Но в глубине ничуть не изменяюсь…[232]
Однако в целом для мандельштамовской поэзии тема его взаимоотношений с современниками осталась периферийной. Мандельштам имел все основания в стихотворении 1937 года спокойно и уверенно обращаться к себе самому:
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен —
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен[233].
А вот в написанной в 1927–1928 годах, в период поэтической немоты, повести Мандельштама «Египетская марка» тема конфликта с современностью становится едва ли не центральной. Если взглянуть на повесть под интересующим меня сейчас углом, ее даже можно назвать терапевтической.
Главным героем «Египетской марки» Мандельштам сделал своего шаржированного двойника, который изображается так: «Жил в Петербурге человечек в лакированных туфлях, презираемый швейцарами и женщинами. Звали его Парнок» (II,
