местом множественных значений, где экспертные сообщества не могут определить интерпретации благодаря доступу к инфраструктурам их записи. Вместо этого мы видим распад участника, зрителя и эксперта в одном регистре, в котором все становятся оружием для продвижения определенных перспектив войны.
Таким образом, официальные историки питают тщетную надежду на то, что архивные инфраструктуры будущего позволят написать полную историю событий на поле боя. Учитывая развитие новой экологии войны и ускоренное разрушение бинарных категорий в условиях повсеместной войны, сама возможность того, что историки будут иметь достаточную историческую дистанцию, чтобы создать некое подобие объективного, деполитизированного отчета о прошлом, окончательно стала немыслимой. Действительно, понятие ускоренной войны еще больше дестабилизирует старые категории войны и мира, приводя к ситуации, в которой управление конфликтом вытесняет войну и становится постоянной чертой жизни.
Последствия этого процесса дигитализации и информатизации имеют последствия для историков войны и конфликтов, которые все чаще сталкиваются с тем, что их дисциплины переосмысливаются цифровыми архивами XXI века. Как сказал нам один из британских военных, "отчет после операции мертв". Другими словами, историкам необходимо радикально переориентироваться на форму, объем и сложность официальных цифровых документов и связанные с этим проблемы доступа, поиска и анализа.
В этих условиях историки войны могут продолжать находить архивный дом в доцифровую эпоху. Однако тем историкам, которые занимаются более современными вопросами, придется сузить поле своего восприятия и смириться с тем, что их анализы касаются лишь рассказов о репрезентации войны. Но эти вопросы - ничто по сравнению с глубокими проблемами, стоящими перед правительством. Нежелание справиться с вызовом цифровизации и архива может привести к делегитимации официальных историй войны и, если война не может быть должным образом оправдана в истории, подорвать легитимность самого правительства.
Диаграмма: Внимание
РАДИКАЛЬНОЕ ПРОШЛОЕ
Социальные сети - это рассадник лжи и взаимодействия без фактов. Так, одно из исследований показало, что ложный твит в Twitter достигает 1500 человек в шесть раз быстрее, чем аналогичный фактический твит. Иногда существует связь между фактами и усилением твита. Однако в большинстве случаев пользователи Twitter не могут быть уверены в том, что написанное в твите имеет под собой хоть какую-то основу. Таким образом, разрыв между достоверностью твита и его вирусностью открывает пространство, которое только подпитывает сомнения. Это создает как возможности, так и угрозы для тех, кто пытается повлиять на мышление и мировосприятие людей. С одной стороны, сомнения можно использовать для манипулирования перспективами. С другой стороны, разная скорость распространения правдивой и ложной информации в сети позволяет целым сообществам оказаться в зеркальном зале, где все, что имеет значение, - это доверие к текущему моменту.
С появлением новой экологии войны архивы войны стали менее стабильными и более подверженными капризам дигитализации. Это значительно затрудняет выход из зеркального зала, созданного социальными медиа. Это приводит к тому, что историки либо жалуются на то, что история размывается, либо сами изучают то, что помнят люди, а не современные документы. Таким образом, наше общее понимание прошлого оказывается зажатым между доцифровым и сильно осадочным восприятием войны в истории, обрамленной аналоговыми архивами, и цифровой суматохой настоящего, обрамленного социальными медиа. Это колебание истории и памяти и есть радикальное прошлое. Если мы хотим разобраться в нем, то должны прибегнуть к ментальным сокращениям, или схемам, которые могут помочь нам организовать, интерпретировать и усвоить новый опыт.
Для ученых, пытающихся понять историю и память о войне в новой военной экологии, навигация через эту призму ментальных ярлыков представляет собой особую проблему. Это связано с тем, что информатизация превратила войны XXI века в опыт, который непрерывно транслируется. Один из способов найти смысл в этом цифровом потоке - привязать войну к истории. Проблема для историков заключается в том, что исторический метод - исследование прошлого в глубине, широте и контексте - не предназначен для работы на скорости, когда важна лишь достоверность момента.
Историкам, возможно, трудно угнаться за скоростью дезинформации, однако это не означает, что люди не могут найти свои собственные способы извлечь смысл из войны. Напротив, очевидно, что политическое насилие в XXI веке определяется старыми, более распространенными в обществе представлениями о взаимоотношениях между войной и обществом. Это схематизирует понимание и выступает в качестве линзы, через которую рассматриваются онлайн и офлайн репрезентации войны. В результате происходит переворачивание прошлого, в котором старые представления о войне накладываются на новые дискурсы цифрового настоящего. Так, на примере Великобритании клише о "войне" или "духе Дюнкерка", умиротворении или империи становятся референтами для объяснения или проведения параллелей с современными конфликтами, которые проникают в наши социальные сети. Составляя карту того, как эти старые и цифровые дискурсы вступают в контакт друг с другом, эта глава исследует то, как различные схемы войны в XXI веке структурируют внимание.
В двадцатом веке память была оформлена аналоговыми носителями, записанными на бумаге, магнитной ленте и пленке. Такая форма памяти сегодня отражает сравнительно устоявшееся понимание прошлого, когда, например, во многих (хотя и не во всех) странах существует устоявшаяся и рутинизированная памятная культура Первой и Второй мировых войн, которая обрамляется, например, Воскресеньем Памяти или Днем памяти. Память в контексте радикальной войны, напротив, определяется непосредственностью и неопределенностью цифровых инфраструктур записи, обмена и архивирования, в сочетании с подрывом традиционных функций памяти, которые предполагают дистанцию, рефлексию и ретроспективу. Это не значит, что память двадцатого века, представленная в мемориалах и истории, больше не актуальна. Скорее, мы утверждаем, что мемориализация войны в рамках мейнстрима выполняет значительную работу по определению того, как воспринимаются, легитимизируются или игнорируются войны XXI века.
Сохранение знаний о прошлых страданиях людей, особенно в результате войн и геноцида, имеет социальную функцию, поскольку потенциально снижает вероятность повторения подобных актов. Усилия по сохранению уроков, предотвращающих повторение войны, заставляют общество постоянно обращаться к своему прошлому через акты поминовения. Это представляет собой как форму моральных обязательств, так и социальную деятельность и приводит к тому, что Дэвид Блайт назвал бы "яростью мемориализации" (Blight 2012). В то же время эпоха массовых войн двадцатого века положила начало своеобразному моральному договору о массовом поминовении и преклонении перед идентичностью, наиболее ярко воплотившемуся в начале двадцать первого века в виде памятных мероприятий, посвященных Первой мировой войне. Это привело к целому ряду "бумов памяти", когда общество обратилось к увековечиванию памяти, полагая, что воспоминания о пережитой войне помогут избежать ее повторения в будущем (Huyssen 2000; см. также Winter 1995, 2006; Sturken 1997; Wood 1999; Wertsch 2002; Müller 2002; Simpson 2006).
Радикальная война формируется благодаря ускорению этих мемориальных дискурсов. Результат работы индивидуальной и коллективной памяти в онлайн и офлайн контекстах расколол национальные нарративы о месте войны в
