Старик принялся долбить в дверь, ругаясь:
— Нюрка, етит тваю мать, отопри дверь!
Сквозь звон в ушах я расслышал второй голос:
— Ну, чего разорался-то. Я думала, ты издох там на базаре. Время-то уж ночь-полночь! Где тебя черти носят?
— Ты погоди браниться, — тихо сказал дед Митяй. — Я тут вот возле оврага ехал, гляжу, чавой-то чернеет. Я с саней слез, подошел ближе, а там парнишка молодой валяется.
— Помер, что ли?
— Нет, живой. Я его с собой привез. Не оставлять же его там…
— Где ж он?
— А вона в санях лежит. Нюрка, его надо на печку… Помирает он, — с тоской в голосе сказал дед Митяй.
— Нехристь ты, окаянная! На кой ты его подобрал? — завелась старуха.
— Ты не ершись, Нюрка. Парень-то молодой… Помирает. Огненный весь! Я ж как лучше… Человеку ж помочь надо!
— Бог с тобой. Тащи его на печь.
Я слышал весь разговор, но сказать ничего уже не мог. Голоса доходили до меня, как если бы я сидел на дне колодца.
— Нюрка, его переодеть надо. Вся одежа-то промокла, — сказал дед Митяй. В его голосе слышались участие и забота.
— Ты тащи его на печь, — грозно отвечала старуха, — а я ему твои штаны да рубаху принесу. Сам его переоденешь. Неужто я буду?
Дед Митяй подошел ко мне и тихонечко, очень осторожно взгромоздил мое тело себе на плечи и понес в избу. В избе было душно и пахло чем-то кислым.
— Сейчас, брат, я тебя на печку положу, — говорил дед Митяй, — там ты согреешься. Нюрка тебе молока с медком сделает. Ты на нее не серчай, брат, она баба хорошая… Бог даст, поправишься. А сейчас того и гляди загоришься! Такой горяченный! Как же это тебя угораздило, брат?
Я молчал.
Дед Митяй путем неимоверных усилий втащил меня на печь, переодел в принесенную женой одежду и укрыл пуховым одеялом. Пелена с моих глаз не спадала, я периодически погружался в забытье. Как тогда, в телеге, мне казалось, что я вижу себя со стороны. Интересно то, что я был не тот, кто лежит на печи, а тот, кто смотрит на меня, лежащего на печи. Это странное ощущение пугало меня. Создавалась впечатление, что от высокой температуры из моего тела вышла душа, в существование которой я никогда не верил.
Когда дед Митяй подал мне кружку молока с медом, я отказался пить. Сил не было даже поднять руки. Я просто отвернулся и ничего не сказал.
— Эх, брат, — говорил старик, — видно, худо тебе. Что ж мне с тобой делать? Помрешь либо…
На печку залазила и Нюрка. Лица ее я не мог разглядеть. Она ничего не говорила, а только охала. Потом позвала деда Митяя и попросила принести градусник.
Старик принес, а старуха, подняв мою руку, зажала его и стали ждать. В доме была тишина, только было слышно, как ходики на стене, постукивая, отсчитывают секунды.
— Батюшки мои, Царица Небесная, да у него почти сорок два, — вскрикнула Нюрка.
— Да, у него, мать, крупозная, поди, — отзывался снизу дед Митяй. — Это он под дождем замок и заболел. А холодина-то, вон какой!
Умирать на печке было не страшно. После определенного момента я начал ощущать небывалую для человека легкость. Ломота и жар уже не чувствовались. Голова прояснилась, но говорить я по-прежнему ничего не мог. Мыслей и воспоминаний тоже никаких не было. Только легкость и спокойствие. Мне казалось, будто я стал, словно воздушный шар, такой же невесомый и такой же мягкий. В один момент я даже пожелал, чтобы эта воздушность, эфирность усилилась. И она начинала усиливаться все больше и больше. Чувство невероятной безмятежности радовало меня. Нет больше Германа, нет его жизни, страданий, людей, с ним связанных. Все, что раньше было сплетено в нем, распуталось, распустилось и начало медленно таять в пространстве. Ходики уже не стучали оттого, что времени больше не было. Только спокойствие и легкость… Нет конца совершенству, нет большего блаженства, чем высвободиться и полететь. Все кружится и смазывается, все течет и переливается, все стремится к центру… Я знаю, что Германа уже нет; вместо него теперь что-то другое. Это «что-то» раньше находилось в нем, но теперь оно свободно и невесомо. Герман уже не нужен. Он уже не существует, так же, как не существует для Германа целый мир, в котором он жил. Мир остался без Германа, а Герман без этого «что-то». Все рассыпалось. И никто не о чем не может сожалеть. Сожаление это лишь чувство, а здесь нет чувств, здесь есть только легкость и покой…
Вдруг то, что вышло из Германа, увидело, как его глаза внезапно открылись, просияли, взгляд стал осмысленным и строгим, а губы проговорили четко с расстановкой:
— Я убил человека. Я убил человека! (Потом еще громче и еще четче). Я у-бил че-ло-ве-ка!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
— Это я тебя сейчас убью, если ты немедленно не очнешься! Мы уже приехали! Вставай, молодой человек! Натрескаются коньяка и до обеда проспаться не могут! Э-эх! Молодежь! Вся спилась уже!
Я медленно открыл глаза и сквозь сонную пелену увидел ту самую пышную проводницу, которой отдавил ногу. Ее и так некрасивое лицо стало еще некрасивее от гнева. Даже уши ее были красные. Изо рта у нее пахло дурно, так, что я даже немного сморщился.
— Ну, вот проснулся, а теперь вставай. Мы уже приехали. Все уже выходить начинают, — сказала она и вышла из купе.
Протерев заспанные глаза, ощутив на себе духоту вагона и испепеляющие солнечные лучи, проникавшие через окно купе, я в ту же секунду осознал все, что со мною произошло. Собрав все воедино, получалось так, что это была злая шутка. Мне на ум пришли слова Константина Константиновича: «Совершенно не нужно умирать, чтобы побывать в аду». Это как раз то, о чем мы с тобой говорили, Герман. Они имеют в виду, что ад может быть и на земле. Так-то! Не один я так считаю…» Вспомнив эти слова, мне стало поистине страшно. Страх мой был не похож на тот, что мне приходилось испытывать когда-либо ранее. Это было нечто другое, совершенно не поддающееся описанию. Чувство того, что я прикоснулся к абсолютному злу, вселяло в меня леденящий ужас, ужас, которому нет человеческого объяснения. Тот, кто однажды ощутит его, уже не забудет вовеки. Он необъясним, как необъяснимо появление Вселенной, он просто прокрадывается к вам в душу, и вы уже не можете от него избавиться. Невыразимую тоску, и тяжелейшее, угнетающее душу состояние — вот что я чувствовал в тот момент. Будто бы весь свет души моей превратился во мрак непреходящей ночи, весь жизненный сок, которым пропитано моё тело, превратился в отравляющее зелье, вся кровь в моих жилах почернела и загустела, как смола, и пред моими глазами предстал ад, который тянул меня в свою огненную пасть. Вообще сплетение чувств было весьма странным. Наряду с ужасом присутствовало и чувство необычайной пустоты вокруг и опустошенности внутри. Будто весь мир исчез и, его больше нет. Он показался мне настолько эфемерным и условно-абстрактным, что в реальность его я просто отказывался верить. Где реальность? А где она заканчивается? И существует ли она вообще, или же это только картинка? А там, где она заканчивается, что начинается? Может, другая реальность? Но если та другая ничем не отличается от первой, то как понять, что ты очутился в другой? Как этому «человеку» удалось провести меня по другой стороне реальности так, что я этого и не заметил? Кто он, и кончилась ли его игра со мной или же я, проснувшись, начинаю новую?
Такие вопросы я задавал себе, сидя на сиденье в купе, мертвея от ужаса. Чувство того, что зло, которое не объяснить человеческими словами, присутствует рядом, не покидало меня. Всеми фибрами души я ощущал его вблизи себя. Мне хотелось бежать от него, но понимая, что бежать некуда, что оно во мне, во всех людях и вещах, в деревьях и воде, в камнях, в пространстве и времени, в веках и тысячелетиях, я, собрав волю в кулак, схватив свой чемодан, вышел из купе навстречу неизвестному. Единственная мысль, которая ободряла меня — это то, что если я осознал все, произошедшее со мной, следовательно, я вернулся туда, откуда начал и вполне возможно, что это уже не игра со злом. Выведя данное умозаключение, я еще более приободрился. Оставалось еще множество не решенных вопросов…
По вагону медленно шли разморенные, расплавленные от жары люди, которые, очевидно, ехали на отдых в Адлер. Я пролетел пулей по вагону и, подмигнув глазом проводнице с перебинтованным пальцем на ноге, очутился на перроне, на котором толпилось много народа. Солнце палило неистово. Кругом суетились торгаши.
Немного постояв, я направился к большому зданию вокзала. По пути со мной произошло нечто совсем неординарное. Метрах в двадцати от себя я заметил знакомую фигуру пожилого человека, рядом с которым стояла также немолодая женщина. По мере того, как я приближался к ним, становилось все очевиднее и очевиднее, что это Иван Тимофеевич! «Быть этого не может!», — сказал я себе под нос.
Женщина, которою я смог разглядеть, оказавшись на расстоянии не более пяти метров, была очень похожа на Маргариту Семеновну, покойную и в то же время здравствующую жену Ивана Тимофеевича! Я оторопел и чуть не подавился собственным языком.
