«Ну, будет сейчас баталия, помилуй Бог!» – улыбаясь, подумал Суворов, зная вспыльчивый, крутой нрав Михаила Федотовича.
Остановив корпус на дороге, он с казаком-вестовым поехал в деревню к генералу. Еще издали, по необычной для валашской деревни генеральской коляске, стоявшей у одного из дворов, и по фигурам двух часовых, ежившихся от ночного холода у двери мазанки, Суворов увидел, где остановился генерал-поручик Каменский.
Подъехав, он соскочил с коня, бросил поводья казаку и, с удовольствием разминая после долгой верховой езды затекшие ноги, шагнул в темные сени мазанки.
В густой темноте слышался храп денщика. Суворов набрел на Егора впотьмах и с трудом растормошил его. Сначала денщик не хотел вставать, но, услышав, что с ним говорит генерал-поручик Суворов, сразу пришел в себя. Он вскочил и побежал будить барина.
До Суворова донеслось недовольное бурчанье разбуженного генерала: «А, что?» Затем послышалось чирканье огнива, – денщик зажигал свечу. В полуоткрытой двери блеснул огонек. Дверь распахнулась, и Егор, стыдливо подтягивая сползающие штаны, сказал:
– Пожалуйте, ваше превосходительство!
Суворов вошел в мазанку.
При скудном свете огарка он увидал злое, нахмуренное лицо Михаила Федотовича. Генерал Каменский, повязанный сбившимся набок платком, приподнялся на пуховике. Он был так зол, что не знал, с чего начать.
– Напрасно беспокоились, Михаил Федотович. Вот и мы! – козыряя, сказал Суворов.
– Извольте, ваше превосходительство, слушаться старшего! Извольте впредь быть вместе, чтобы не приходилось вас больше разыскивать! – строго отрезал Каменский. – Вы все сзади где-то…
– Мы люди необученные, идем не по-прусски, а по-русски, как умеем. А впрочем, я могу идти в авангарде. Мои ребята отдохнули, и я тотчас же исполню ваше желание! – ответил Суворов, круто поворачиваясь к двери.
– Ночью вы никуда не пойдете! Я не разрешаю! – крикнул Каменский.
Суворов обернулся к нему. Он закрыл глаза и отчеканил:
– Запрещать, Михаил Федотович, вы мне ничего не можете: я такой же генерал-поручик, как и вы! И тоже кое-что в военном деле смыслю! Можете спать спокойно, а я пойду вперед, к Козлуджи! – И он выскочил из мазанки.
– Ступай к черту! – крикнул ему вдогонку Каменский.
Строптивость Суворова окончательно вывела Каменского из терпения. Он лежал и прислушивался: неужели этот сумасброд пойдет ночью куда-нибудь?
Через минуту послышался топот коней и сдержанный говор людей, – мимо окон мазанки ехали казаки Суворова.
Каменский накрыл голову подушкой, чтобы ничего не слышать. Он пролежал так довольно долго. Потом вспотел и со злостью отбросил подушку. Мимо окон продолжали топать шаги. Привычное ухо Каменского уловило, как звякнула водоносная фляга, – это уже шла пехота.
Шеститысячный корпус Суворова, без всяких прусских хитростей и эволюций, упрямо двигался вперед.
IV
Деревня Юшенли давно осталась позади. Уже начинало светать. Шли не останавливаясь: Суворов хотел пройти лес Делиорман, который лежал на его пути, и устроить привал у городка Козлуджи.
Делиорман уже был виден. Он высился как черная, непроницаемая стена. Посреди него чуть белела узкая полоска дороги, быстро исчезавшая из глаз в непроглядной лесной чаще.
У самого леса остановились, – ждали, пока возвратится эскадрон сербских гусар, посланный вперед на разведку.
Остальные четыре эскадрона Сербского полка отошли в сторону с дороги, чтобы хоть немного дать отдых измученным, еле волочившим ноги лошадям. Голодные кони с жадностью набросились на скудную, жесткую траву, – чем дальше продвигались на юг, тем каменистее становилась почва.
Стоять без движения пехоте было хуже, нежели идти: сразу наваливалась дремота, по спине подирал холодок. Зевалось.
Воронов, опершись на ружье, клевал носом.
Зыбин, схоронившись за спинами товарищей, высекал огонь, собираясь закуривать: турок еще не ждали и шли без особых предосторожностей.
Башилов, для которого все представляло интерес, жадно смотрел по сторонам. Впереди плотной стеной возвышался лес, сзади такой же стеной стояли полки суворовского корпуса.
– Дяденька, чего мы стоим? – спросил он у Огнева.
– Послали гусар посмотреть, что в лесу. Видишь, какой он. Сунешься туда, а в нем, может быть, турок притаился, – ответил Огнев.
Было тихо. Слышался приглушенный говор сотен людей, где-то сзади взвизгнул жеребец.
И вдруг по лесу пронесся дробный треск ружейной стрельбы. Эхо донесло какие-то крики, топот лошадиных копыт.
– Басурманы!
– На турка напоролись! – заговорили все.
Дремота вмиг пропала.
Гусары садились на коней, строились сбоку от дороги.
– В каре! – раздалась команда.
Апшеронцы быстро стали в батальонные каре.
Первая рота занимала передний фас[41] каре. Справа от Огнева плечом к плечу стоял Башилов. Огнев чувствовал, как мелкой дрожью трясется плечо рекрута.
«Робеет, бедняга!» – подумал Огнев. Сам он неоднократно бывал в бою, пообвык, но все же каждый раз перед началом сражения и ему было как-то не по себе.
Из лесу, пригибаясь к шеям лошадей, выскочило врассыпную с десяток гусар. В предутренних сумерках было видно, как у одного со щеки на васильковый доломан ручьем льется кровь. На втором не было кивера. Одна лошадь промчалась без всадника. Седло съехало на бок, и стремя било по каменистой дороге.
Гусары как обезумевшие проскочили между батальонными каре апшеронцев.
– Стой! Стой! – останавливали их где-то сзади свои.
Следом за гусарами вырвались из лесу конные турки. Они, видимо, не ожидали, что сразу наткнутся на главные силы врага. Два-три всадника успели на всем скаку осадить коней и круто повернуть назад. Но одного из них сшибли налетевшие свои же – турок вылетел из седла и, шлепнувшись о землю, остался лежать, а лошадь поднялась и побежала в сторону, вдоль опушки леса.
Десятка три турок, распаленных удачной погоней, в безумной, бессмысленной ярости наскочили с шашками на ощетинившееся штыками каре апшеронцев. Впереди всех на прекрасном вороном жеребце мчался какой-то чернобородый турок, видимо начальник. Дико крича и размахивая кривой шашкой, он бросился на угол фаса, где стояло 2-е капральство.
Апшеронцы спокойно приняли их всех на штыки. Громадный вороной конь грохнулся со всего маху на бок, приподнялся и забился в предсмертных судорогах, больно задевая копытами апшеронцев. А чернобородый минуту висел на апшеронских штыках. Его рука, сжимавшая шашку и бесполезно рубившая по далеко вперед выброшенным ружьям, разжалась. Турок что-то крикнул в последний раз и поник. Апшеронцы сбросили его со штыков.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
