(на голове у него вместо шлема красуется пирог) и тощей «старухой» (на самом деле это мужчина, переодетый монашкой). Оба вооружены: толстяк — поросенком на вертеле, старуха — деревянной лопатой с двумя рыбинами. Современники Брейгеля немедленно узнали бы в этой парочке Карнавал и Пост, сражающиеся за душу рыночной площади. Они также знали, что Карнавал непременно проиграет бой и что за его поражением последуют пародийный суд, приговор и публичная «казнь». Этот ритуал представлял собой конвульсивный сбой в ритме городской жизни — лобовое столкновение плотской необузданности с религиозным воздержанием и поражение плоти. Впрочем, во времена Брейгеля сам обычай оказался в опасности: реформаторы-протестанты считали его языческую символику насилия и разгула неприличной. С середины XVI века в Северной Европе начали постепенно подавляться крайние проявления карнавала, составлявшие в конце концов его суть. В итоге людям пришлось искать другие способы развлечься и новые выходы для ритуального смеха.
В Лондоне эту комическую роль — совершенно вопреки воле ее создателей — взяла на себя пьяцца Ковент-Гарден. Как видно из названия, архитектор Иниго Джонс, построивший эту площадь в 1631 году, вдохновлялся итальянской ренессансной архитектурой, и результат — элегантные дома с аркадами и портик церкви Святого Павла, напоминающий античный храм, — несомненно соответствовал ее канонам. Джонс и его заказчик, четвертый граф Бедфорд, надеялись повторить коммерческий успех парижской Пляс-Рояль (ныне — площадь Вогезов) — спекулятивного проекта короля Генриха IV, ставшего благодаря покровительству монарха самым фешенебельным адресом города (среди тамошних жильцов был сам кардинал Ришелье)33. Поначалу дела у них шли неплохо: новые дома на северной стороне площади быстро раскупили аристократы. Но у всей схемы был один роковой изъян. В отличие от Пляс-Рояль с ее модным променадом и королевским покровительством, на пьяцце Ковент-Гарден ничего особенного не происходило. Когда граф Бедфорд покинул Лондон на время Гражданской войны, ее облюбовали торговцы фруктами и овощами, стремившиеся нажиться на растущем в столице спросе на продукты садоводства, и уже вскоре на площади пустил корни рынок со всем присущим ему беспорядком. Всего через десять лет дворяне, купившие особняки на пьяцце, начали перебираться в другие места, жалуясь на шум и мусор.
Историю этой площади можно расценить как предостережение архитекторам. Иниго Джонс должен был догадаться, что произойдет: в то время любые открытые пространства в городах — даже поверхность Темзы, если она замерзала зимой, — в одно мгновение превращались в неофициальные рынки. Джонс не предвидел, каким образом будет обжито его детище, но он по крайней мере создал великолепную площадку, где могла сосредоточиться жизнь всего Лондона, и она там сосредоточилась, как только торговцы едой снизили «высокий штиль» площади до подходящего уровня. Вскоре пьяцца стала популярным местом для игры в мяч, кукольных представлений и фейерверков, а ее округа заполнилась тавернами, «хамамами» (турецкими банями, по сути служившими прикрытием для борделей) и кофейнями. Последние стали центрами культурной и интеллектуальной жизни Лондона, как, впрочем, и ее вульгарной, сомнительной изнанки. Так, кофейня Тома Кинга, притулившаяся под сенью портика церкви Святого Павла, приобрела печальную известность как прибежище столичных распутников и кутил. На гравюре Уильяма Хогарта «Утро» мы видим группу богатых подвыпивших гуляк, вываливающихся на рассвете из ее дверей, они настолько осоловели от спиртного, что не замечают карманников, которые вертятся рядом, охотясь за их кошельками.
К XIX веку даже ковент-гарденовские овощи начали порождать комические ситуации. Ансамбль, выстроенный архитектором Чарльзом Фаулером по заказу шестого герцога Бедфорда в 1830 году, уже не вмещал самый большой в мире рынок фруктов и овощей. В результате, как заметил автор одной заметки в юмористическом журнале «Панч», городские власти оказались просто не в состоянии обеспечивать свободное движение по окрестным улицам: «Этот рынок, как и овощи, что там продаются, пустил побеги во всех направлениях. Если с утра отправиться от „угла капустных листьев" примерно на границе Сити на „площадь свекольной ботвы" в Блумсбери или к „перекрестку цветной капусты" у Чаринг-Кросса, на всем пути вас будет окружать один сплошной рынок. Парадные домов забаррикадированы доверху нагруженными телегами с зеленью, извозчики тщетно пытаются найти путь в лабиринте нагроможденных повсюду овощей... Улицы забиты фургонами, повозками, ослами, впряженными в двухколесные тележки, носильщиками, изнемогающими под тяжестью огромных корзин. Морковка, репа, тыква, картошка, салат и лук — вот хозяева положения»34.
Морковка и репа оставались хозяевами положения до 1971 года. К этому времени 4000 грузовиков, каждое утро приезжавших на рынок, превратили практически весь центр Лондона в одну огромную пробку. То, что
Ковент-Гарден продержался на своем месте так долго, — наглядное доказательство стойкости рынков. Когда они наконец уходят, все вокруг необратимо меняется, но если сохраняются хотя бы здания, то нам остается частичка их прежнего духа. Ковент-Гарден и сегодня чествует свое веселое прошлое, отмечая 9 мая День рождения Панча: именно в этот день в 1662 году Самюэль Пипс впервые увидел на пьяцце итальянского кукольного персонажа Пульчинеллу — предка английского Панча. Панч с его громадным носом, дубинкой, полным отсутствием почтения к авторитетам и драчливостью — явно карнавальный образ. Сегодня его встретишь разве что развлекающим детвору на провинциальных курортах, но ежегодная проповедь Панча в церкви Святого Павла — эхо тех времен, когда он приносил в город абсолютно взрослый образ «другого»35.
ТРАГИЧЕСКИЙ РЫНОК
Те же черты рынков, что делали их превосходными подмостками для комедии, не меньше подходили и для ее противоположности. Рыночные площади часто становились местом народных волнений, мятежей и казней: театральность окружения лишь усиливала значение происходящего. Прекрасный пример — кульминация крестьянского восстания 1381 года. Тогда войско разгневанных селян во главе с Уотом Тайлером двинулось на Лондон, требуя отмены непосильной подушной подати. Несколько дней восставшие громили город, а затем Тайлер повел их в Смитфилд на встречу с четырнадцатилетним королем Ричардом II и лорд-мэром Лондона сэром Уильямом Уолвортом. После публичной перебранки мэр собственноручно заколол Тайлера и велел повесить его тело перед церковью Святого Варфоломея — так был положен конец восстанию. Это был важнейший эпизод в истории Англии, но в бурном прошлом Смитфилда он стал лишь еще одним пунктом в длинном перечне повешений, сожжений и прочих казней.
Зачастую и сам карнавал показывал, насколько тонкая грань отделяет веселье от резни: ритуальное насилие не раз перерастало там в подлинное. Именно по этой причине носить оружие во время празднества часто запрещалось; тем не менее, как признавали сами власти, дать народу отвести душу в буйстве, если оно не выходит из-под контроля, может быть очень даже полезно. Одним из таких случаев был карнавал 1648 года в Палермо, проходивший в тот период, когда в городе назревал бунт из-за неурожая. Дворяне требовали от наместника испанского короля отменить празднество, опасаясь, что оно спровоцирует беспорядки, но наместник оказался хитроумнее своих советников. Он не только не отменил карнавал, но распорядился провести его даже с большим размахом, чем обычно. Уловка сработала: несколько недель буйного веселья разрядили напряженность, и в городе вновь воцарилось спокойствие36. Нарушения порядка несут в себе угрозу, но могут стать и полезным инструментом — надо только знать, как им воспользоваться.
В доиндустриальных городах народное недовольство в любой момент могло выплеснуться на поверхность — зачастую из-за непредсказуемости продовольственного снабжения. Естественно, главной ареной таких волнений служили рынки, не в последнюю очередь благодаря их связи с едой. В Париже ситуация усугублялась тем, что столицу почти полностью обеспечивал провизией единственный центральный рынок — Ле-Аль. Если лондонские рынки были разбросаны по всей территории города и имели каждый свою особую специализацию, то Ле-Аль был отражением логичной и централизованной системы продовольственного снабжения Парижа. Он был разбит на кварталы по типам продуктов, и в каждом квартале господствовал собственный клан. Входящие в него семьи заключали браки только между собой и, подобно мафии, держали под жестким контролем свою сферу торговли. Рынок, который Эмиль Золя окрестил «чревом Парижа» (le ventre de Paris), представлял собой настоящий «город в городе» с собственным населением, обычаями, правилами, тавернами и даже с особыми часами, показывавшими не только время суток, но и время года. Как отмечал энциклопедист Дени Дидро, жители этого города отличались независимостью суждений: «Вот вам крамольная мысль. Труды Лабрюйера и Ларошфуко покажутся банальным чтивом рядом с изощренностью, остроумием, бунтарством и глубиной суждений, что можно услышать в Ле-Аль за один торговый день»37.
