- Ждать, пока нас в распыл пустят?
Лейтенант Кисельников предложил:
- А если вылазку? Ночью, внезапно. Заклепаем сколько-то пушек, силы и подравняются.
- У них там зуавы, африканские стрелки. Лучшие солдаты в Европе. А у меня кто? Непривычные к пехотным действиям матросы и вот-с, штабс-капитан АсланГирей необстрелянную роту привел.
- Что нам остается? - спросили тогда Платона Платоновича. - Только с честью умереть?
- Это не так мало-с…
Я вспомнил, как прежде, перед затоплением эскадры, он говорил, что умереть с честью - не штука, что надобно с честью победить. А теперь, стало быть, вот как?
И сделалось мне очень страшно. Если уж хладнокровный Иноземцов заговорил о смерти, видно, совсем беда.
А капитан подошел к схеме наших и вражеских позиций, что висела на особой доске.
- При подобном соотношении стволов спасти нас может едино лишь чудо, да-с. Вот если б, к примеру, попасть бомбой в ихний пороховой погреб… - Он вздохнул. - Но поди знай, где он. Это один шанс из мильона… Будь против нас корабль, я бы знал, куда целить. Сосредоточили бы всю мощь огня меж гротом и бизанью. Глядишь, и поразили бы крюйт-камеру. А тут, изволите ли видеть, холм… - Платон Платонович сердито откусил кончик сигары, сплюнул приставшие к губе крошки. - Эх, кабы над той Лысой горой на крыльях пролететь…
Воцарилось мрачное молчание. Умеющих летать на крыльях среди присутствующих не было.
…Вот он - момент, которым мне памятен тот день.
Сейчас это произойдет…
- Ваше высокоблагородие…
Мой голос тонок и срывается. Ко мне оборачиваются, многие сердито супятся. Хоть известно, что я капитанов любимчик, но чтоб юнга прерывал военный совет - это неслыханно.
- Прощения прошу… - лепечу я. - На крыльях, конечно, никак невозможно, но…
И я рассказал про пещеру, что находится аккурат над французскими батареями. Если туда пробраться ночью и затаиться, то потом из кустов всё ихнее вражеское обустройство будет, как на ладошке.
Меня перебивали, задавали вопросы. Я отвечал. Наконец офицеры оставили меня в покое, стали толковать промеж собой.
А я стоял, опустив голову, и чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Всю икру из меня вынули, и вишу я на солнце пустым брюхом нараспашку.
Была у Герки Илюхина сокровенная тайна, да пришлось ее выдать, принесть в жертву. И вовсе не той, ради кого берег свой секрет и с кем его охотно бы разделил, а злой мачехе - богине войны Беллоне.
Я встрепенулся. На совете говорили про меня.
- …Хорошо-с. Допустим, юнга доберется до тайника, но что проку? Для расчета прицельного мортирного огня необходим правильный кроки? неприятельской позиции. - По тону Платона Платоновича было слышно, что отпускать меня на ту сторону ему ужасно не хочется. - Здесь потребна чертежная точность…
- Господин капитан второго ранга, если позволите… - Руку поднял татарин, что привел роту. - Я окончил Михайловское артиллерийское училище. В пехоту определен временно, за отсутствием вакансии на батареях. Занести на схему координаты порохового погреба легко cмогу и даже присовокуплю к ним расчеты углов возвышения. Однако я всё же не понимаю, как мы с юнгой попадем туда через вражеские линии.
Вздохнул Платон Платонович, посмотрел на меня виновато, будто извиняясь, что не сумел меня уберечь.
- Это-то как раз довольно просто-с…
Ночь. вспышки
…А это я смотрю через капитанов бинокль на вражескую позицию. Сначала в кружках черным-черно, потом нащупываю яркий огонек, кручу колесико.
Вижу: костер, около него тесно сидят люди в фесках, безрукавных куртках, шальварах. Курят изогнутые трубки.
- Это ж турки! - шепчу я. - Никакие не французы.
- Самые что ни на есть, - так же тихо отвечает Платон Платонович, отбирая бинокль. - Зуавы, африканские стрелки. Пехотное прикрытие ихних батарей. Их прозвали «анфан-пердю», по-нашему «сорви-головы».
- Правильно прозвали. - Это голос Соловейки. Он по другую сторону от капитана. - Щас мы этим «пердю» головы поcрываем.
Мы лежим посреди ничейной земли, посередке меж нашей и вражьей линиями. Ночь безлунная и беззвездная, поэтому нам удалось прокрасться сюда незамеченными. Иноземцов взял в переднюю цепь только охотников, кто вызвался добровольно. Остальная масса матросов и солдат, назначенных для вылазки, засела во рву под бруствером. Им полагается бежать вперед не раньше, чем начнется шум.
Неприятельский вал от нас всего в двух сотнях шагов - едва чернеет во мраке. А бивак зуавов повыше, уже на склоне. Потому-то мы их так хорошо и видим.
- Отсюда расходимся, - говорит Платон Платонович мне и штабс-капитану. - Как условились. Тихонько прокрадетесь к правому краю, засядете под бруствером. Не спешите. Пока я не услышу вашего сигнала, не начну. Гера, ну-ка пострекочи…
Я прикладываю к губам сухую травинку, трещу цикадой. Ихнее время уже недели две как закончилось. Весь август и полсентября днем и ночью надрывались, а сейчас поумолкли, студёно им стало. Но французам обычаи крымских цикад знать неоткуда. А стрекотать я умею знатно, еще с глупых лет.
- Хорошо, - одобряет меня капитан. - В ночной тиши будет слышно. Стало быть, после сигнала мы ползем к левому флангу. Если удастся, снимем часового без шума, Джанко это умеет…
Позади Платона Платоновича лежит индеец. Во рту у него свирелька, из которой он так ловко плюется иголками.
- Потом на бруствере начнется суматоха. Французы решат, что мы перед бомбардировкой хотим заклепать орудия, а мы и вправду, коли успеем, пару-тройку пушек им попортим. Никодим Иванович с остальными побежит через поле под громкое «ура». В общем, Девлет Ахмадович, им будет не до вас. Думаю, минут десять, а то и все пятнадцать мы вам обеспечим.
- Этого совершенно достаточно, - нетерпеливо говорит татарин. - Однако всё уже неоднократно обговорено. Если позволите, мы с юнгой начнем выдвигаться.
- Да-да, еще минутку.
Я вижу, что Платон Платонович хочет мне что-то сказать. Но капитана трогает за рукав Соловейко. Никогда и ни за что нижний чин, даже такой отчаянный, не позволил бы себе подобной вольности при свете дня. Однако ночь, опасность, все лежат, уткнувшись носом в пыль, - по уставу и не обратишься.
Слух у меня и вообще-то преотличный, а Соловейко шепчет громко, не старается щадить мои чувства.
- Ваше высокоблагородие, прощения просим, а только зря вы это…
- Что «зря»?
- Зря сопливого посылаете. Хлипкий он. Помните, как в Синопе-то?
Меня будто вдавливает в землю. Я знаю: Соловейко мне враг, он не забыл моего позора, а сейчас еще и ревнует - как это на лихое дело посылают не его, известного храбреца. На совете ведь он не был, про пещеру не знает.
Затаив дыхание, я жду, что Платон Платонович за меня заступится.
Но он лишь вздыхает:
- У самого сердце не на месте. Но никого другого нельзя.
И поворачивается ко мне.
Я еще надеюсь, не скажет ли он что-нибудь ободряющее: мол, не слушай дураков, Герасим Илюхин, ты герой и орел, бесценный сигнальщик и вообще наш спаситель.
Но Иноземцов шепчет:
- Еще раз повтори. Ну повтори.
И понимаю я: всяк смертный, хоть бы даже капитан фрегата и лучший человек на белом свете, думает только о своих переживаниях. Главное, сколько можно? Раз двадцать уже я ему слова Агриппины Львовны пересказывал!
Но я прощаю капитана. Потому что - как знать - свидимся ли еще в этой жизни. И, чтоб сделать ему удовольствие, повторяю в двадцать первый раз - с выражением, да еще с прибавкой: «Без Платон Платоныча, говорит, не уеду. Где он, говорит, там и я. Одной ниточкой мы теперь повязаны».
Ужасно он заволновался.
- Погоди, ты в прошлый раз про ниточку не говорил!
- Забыл. А теперь вспомнил.
- Эх ты! Разве можно такие вещи забывать?! - Иноземцов возмущен. Но прикрывает рукой глаза, мечтательно повторяет: «Одной ниточкой»…
А татарин, перегнувшись через меня, требовательно про свое:
- Господин капитан второго ранга, мы теряем время. Люди напряжены, у кого-нибудь не выдержат нервы, лязгнет чем-нибудь или стукнет, и нас обнаружат…
- С богом, - говорит тогда Иноземцов. - Вы уж, Девлет Ахмадович, поосторожней. Мальчика берегите.
На «мальчика» я, конечно, обиделся, но татарин тянет за руку: «Юнга, за мной!» - и мы ныряем в темноту вдвоем.
Первым, пригнувшись, крадется Аслан-Гирей. Он не в сапогах, а в чувяках - толстых кожаных чулках. Я, чтоб не шуметь, вовсе разулся. Поэтому мы семеним, мелко переступая, беззвучно, словно две тени.
Не видно ни зги. Через каждые десять или пятнадцать шагов Аслан-Гирей останавливается. Смотрит на компас, прикрыв его ладонью.
Я заглядываю через плечо с эполетом, вижу чуть колеблющуюся искорку - это светится покрашенная фосфором стрелка.
