Усмехнувшись, вспомнил Зубков, как однажды Венька Якушев запоздно нагнал его у самой «сигалки», когда замедлить скорость санок было уже немыслимо, ошалело заорал:
— Дядя Миша, посторонись, зашибу!
Зубков уже ничего не мог поделать. И тогда Венька отчаянно взял вправо, вылетел из санок и покатился по земле, несколько раз перевернувшись при этом. Зубков подбежал к нему, помог подняться, участливо осведомился:
— Что, Веня, больно?
— Ерунда, дядя Миша, вот только щека.
Зубков наклонился и в отблесках фосфоресцирующего снега разглядел царапину.
— Ну, как там, дядя Миша? Кровь идет?
— Да есть немного. А ты что, крови боишься? — склоняясь, спросил Зубков.
— Да нет, не крови, — усмехнулся Венька. — Отца с матерью. Они, если кровь увидят, сразу раскудахтаются.
— Так ведь это же от родительской любви, — расхохотался Зубков, но своим смехом мальчика не ободрил.
— Им-то родительская любовь, — рассудительно высказался Веня, — а мне одно расстройство от этих воплей.
— Ничего, терпи, казак, атаманом будешь, — приободрил его Зубков. — Идем домой, я за тебя постою.
И он избавил в тот вечер мальчика от родительских укоров. А теперь этот Веня, залечив раны, может быть, уже летает на бомбардировщике снова где-то в оцепеневшем от зенитной пальбы небе, а если пока и не летает, то, как только выпишется из госпиталя, снова начнет летать. Вот и сделала война этого мальчишку с удивленными перед распахнувшимся огромным миром серыми глазами, наверное, суровым и зрелым.
На скрещении Мастеровой и Кавказской, у цементной трансформаторной будки, Зубков остановился, вспомнив, что именно здесь, на этом месте, белобандит подкараулил в темный, туманный вечер Павла Сергеевича Якушева и убил его двумя выстрелами из американского кольта. «Стрелял русский белобандит, — скорбно подумал Зубков, — только оружие было американское. Но тогда таких была горсточка, с которой легко было справиться, а теперь целая фашистская Германия прет на наши советские города и земли, закабалить нас мечтает».
Зубков мыслил прямолинейными категориями и не считал это за порок. В его логике никогда не было боковых ходов. Несколько лет назад, прослушав его выступление на партийном активе, тогдашний секретарь горкома партии Тимофей Поликарпович Бородин, к которому он теперь шел, задумчиво заметил:
— Хорошо и яростно ты сегодня говорил, товарищ Зубков, да только…
— Что означает ваше «только»? — перебил Михаил.
Густые брови над черными глазами первого секретаря задумчиво сдвинулись, и он вздохнул.
— Только дипломата из тебя никогда не получится, — безжалостно договорил Тимофей Поликарпович и вздохнул.
Михаил так никогда и не узнал, что мечтал тот сразу же после окончания техникума выдвинуть его на пост секретаря партийной организации индустриального института, но озадачился. А Зубков, сдвинув брови, вызывающе заявил:
— А я и не рвусь в дипломаты, Тимофей Поликарпович. Мне и на нашей донской земле хорошо. Там надо фраки носить, знать, когда какой рукой какую вилку или ложку за банкетным столом взять. Вот окончу техникум и в степи плотины строить махну. А разонравится мелиорация, на родимую шахту опять подамся. Примут назад с образованием техническим, не откажут, как блудному сыну.
Недалеко от трансформаторной будки стоял Иван Дронов, ушедший от Александра Сергеевича первым. С беспечным видом лузгая семечки, он весело окликнул подошедшего Зубкова:
— Ну что, отец Михаил, ловко я сработал? По-моему, у Якушевых ни Александр Сергеевич, ни гости так и не догадались, что мы знаем друг друга. Ишь, как трогательно знакомить стали. Так я жду ваших распоряжений.
Зубков посмотрел на ручные часы и встревоженно покачал головой:
— Ускорим шаг, Ваня. В нашем распоряжении пятнадцать минут осталось, Тимофей Поликарпович, вероятно, ждет.
Не проронив ни слова, они пересекли половину Александровского сада и по узкому проходу вышли к бывшему атаманскому дворцу, где теперь размещались городские организации. Обычно несколько чопорный и деловой, этот дом неузнаваемо изменился. Из-за высокого забора столбом валил дым в жаркое небо июня. Во дворе и в здании жгли папки с делами и секретными документами. На железных ступенях широкой лестницы, украшенной затейливыми вензелями, ведущей на второй этаж, стояли тщательно запакованные ящики с документами, которые предполагалось вывозить. Их стаскивали вниз красноармейцы, сержанты и старшины. Молоденький лейтенант с узкой полоской тщательно подбритых усов повелительно отдавал им команды. Никогда еще не видел Зубков такого количества военных в доме, где размещался горком партии и горсовет. И вновь горькая мысль шевельнулась в сознании: «Значит, уходим, и в этих коридорах через несколько дней застучат кованые фашистские сапоги и разнесется какое-нибудь баварское или берлинское наречие».
Сквозь распахнутые окна нижнего этажа валил едкий дым, а красноармейцы сносили сверху все новые и новые ящики с бумагами, подлежавшими уничтожению.
Гулко шагая по старинным ступеням лестницы, Зубков подумал о том, что вот и Бородин возвратился не вдруг на свои прежние рубежи. А как же Красный Сулин, в котором работал он все последние годы?
В приемной первого секретаря горкома их встретила Валя, когда-то служившая секретарем у погибшего Павла Сергеевича Якушева. В ту пору это была озорная девчонка с кудряшками и бойкой остроязычной речью. Теперь никто Валечкой ее не называл и обращались к ней почтительно, именуя Валентиной Никитичной. Была она по-прежнему стройной и привлекательной, но в эти суровые дни в углах ее рта и под глазами появились скорбные складки. Зубкова она хорошо знала и, поздоровавшись, кратко сказала, взглянув на часы:
— Проходите, Михаил Николаевич. Товарищ Бородин вас уже ждет. О товарище, что с вами, докладывать?
— Не надо, Валентина Никитична, — скупо ответил Зубков. — Мы по одному и тому же вопросу.
Зубков растворил дверь, с порога спросил «можно» и твердыми шагами пошел по ковровой дорожке. За ним на три шага позади — испытывавший некоторую робость Дронов. Зубков хотел его представить, но Тимофей Поликарпович сделал отвергающий жест.
— Зачем же? Ведь я в городе человек не чужой. А тогдашнего драчуна Ваню Дронова кто же не знал в Новочеркасске. Так что первый секретарь горкома не имел права в этом смысле быть исключением.
— Он всегда лишь за справедливое дело дрался, — заметил Зубков.
— Помолчи, в адвокатах не нуждаюсь, — усмехнулся Бородин. — Ну, давайте знакомиться, инженер Дронов?
— Откуда же вы все-таки меня знаете, Тимофей Поликарпович? — удивленно пожал плечами Дронов. — Мы же ни разу не виделись.
Под нависшими бровями острые глаза первого секретаря насмешливо вздрогнули:
— Мало ли что не виделись. Я ваше уголовное дело закрывал.
— Какое еще? — пожал плечами Дронов. — Не понимаю.
— Дело об убийстве рецидивиста Хохлова, терроризировавшего всю аксайскую окраину.
— Ах, это, — смутился Дронов и для чего-то посмотрел на свои огромные кулаки.
Тимофей Поликарпович и Зубков рассмеялись.
— Могучие кулаки, могучие, — одобрил Бородин.
— Так ведь они никогда против Советской власти не работали, — покраснел под его внимательным взглядом бывший герой окраины.
С лица у первого секретаря сбежала улыбка.
— Вот и надо, чтобы они теперь поработали опять во имя Советской власти, — сказал Тимофей Поликарпович и горестно вздохнул: — Не мы, большевики, придумали это жестокое время, но нам его расхлебывать. Видите, что творится в нашем городском партийном доме. А ведь нашему Новочеркасску со времен Платова иноземцы никогда так не угрожали.
Из репродуктора, стоявшего на столе, хрипловатый голос стал объявлять воздушную тревогу. Где-то поблизости нестройно забухали зенитки. Сквозь широкое окно стало видно, как в иссиня-ясном небе одинокий, серебристо поблескивающий «юнкере» окружают облачка разрывов, как все плотнее и плотнее становится их кольцо. Зоркие глаза Тимофея Поликарповича прищурились, преодолевая режущий блеск неба, он бросился на балкон и восторженно закричал:
— Горит, черт его побери! Честное слово, горит. Значит, мы можем!
Стоя за его спиной, Зубков и Дронов увидели, как, накренившись на крыло, несется к земле потерявший управление фашистский разведчик, как пушится за ним в сверкающем небе дымный шлейф.
— Значит, мы можем! — повторил первый секретарь. — На то мы и люди русские. — Но вдруг он осекся и горько вздохнул, возвращаясь к письменному столу. — Бить-то бьем, да только всегда надо помнить, что они взамен одному сбитому два, а то и три пришлют. Ну, да ладно. Так на чем мы остановились? — И он вопрошающе поднял глаза на своих собеседников, совсем как учитель на учеников.
