— Монолит, — подсказал Новожилов.
— Убивал? — продолжал допрашивать Татлин.
— Дак… А как же? — Сивачук даже обрадовался. — Война ведь?
— Урицкий… — повел головой Татлин, и Длинный мгновенно встал за спиной Сивачука.
— А вот на барже, — разглагольствовал Сивачук, — там плохое дело вышло. Там ваших зазря поклали. И с барышней… — Он не договорил.
Урицкий выстрелил в спину, Вера отшатнулась и ахнула по-бабьи, случившееся было похоже на кошмарный сон: свои своего — она не находила слов.
— Как… — лепетала, заглядывая в глаза Татлину. — Он… Он ведь… плоть… Он плоть… от… плоти революции… Я же позвала его… К нам… Он же… исконно за советвласть, что же вы сделали, что! — Она уже кричала, не сдерживаясь.
— Что мы сделали… — задумчиво повторил Татлин. — А вот представьте, товарищ: в лице этого, как его, Сивачука, мы одолели трехголовую гидру. Зажиточный крестьянин-кулак — это первая голова нашей с вами гидры. Казак-белогвардеец — вторая. Ну а третья… — Татлин задумался. — Это наша нерешительность, трусость, если угодно. В тот день, когда мы остановимся перед необходимостью перестрелять тысячи людей, — в тот день мы погибнем.
Вокруг стояли красноармейцы — молча, опустив головы. Не в первый раз разыгрывался на их глазах подобный спектакль…
— Ну, Шекспёр, — Татлин вновь был благостен и вальяжен, — как тебе финал нашей пиэссы?
— Не из нашей это «пиэссы». — Пытин повернулся на каблуках, выбросив фонтан земли на сапоги Татлину, и зашагал к вагонам.
Новожилов подошел к Вере. Как ему было жаль эту юную большевичку, какое странное сопереживание вызвала она в нем. Даже неприемлемое с некоторых пор понятие «большевик» было для него — применительно к ней — такой красивой, несчастной и неприспособленной ни к чему (так он искренне думал) — всего лишь пустым звуком. «Бедная девочка… — мучился Новожилов, борясь с подступающими слезами, — как сходна наша судьба — пусть они и разные, наши судьбы, но философски, но в принципе…»
— Сашка, — приказал ординарцу. — Скажи, чтобы похоронили. А вы, мадемуазель, пойдемте, пожалуйста, со мной…
— Хорошо. — Вера смерила Новожилова оценивающим взглядом. — Только учтите на будущее, комполка: я не люблю старорежимных оборотов и ужимок.
Впрочем, этот пассаж не испортил настроения бывшему есаулу. Вера была сном из прошлого, которого больше нет. За красивый сон чего не простишь — даже врагу…
Он родился и вырос в Верном, в семье казачьего офицера, и часто рассказывал близким друзьям о своем непростом детстве. Мать любила его и лелеяла, она была красива и образованна и здесь, в глуши, находила единственную возможность существования просвещенного, мудрого: читала, музицировала и учила сына. Что до отца… Тот был мужественный офицер, большой любитель плаца и случайных женщин, да и выпить был совсем не дурак. В общем, как говорил об этом Новожилов-младший, в семействе складывалась ситуация не новая и даже обыкновенная. У великого поэта из Карабихи так было. Все шло своим чередом — к чинам, орденам, титулу, — но война и революция перепутали жизнь. С фронта Новожилов-младший вернулся есаулом (уходил хорунжим), с Георгиевским крестом и убеждением, что война до победного конца — самая несусветная глупость на свете.
Это ощущение и привело его к красным.
…Вере он хотел просто помочь — более сильный более слабому — обычное дело. Утром на следующий день пригласил в свой вагон, усадил, велел ординарцу Сашке принести стакан горячего чая и долго молча всматривался в красивое лицо. Даже то, как прихлебывает она, торопливо, жадно, нравилось почему-то…
— Послушайте. Хватит вам мотаться, — сказал дружески, сердечно, но она была явно из тех, кого зовут «поперечными».
— Это как? Объясните. — Глаза насмешливые и чувство собственного достоинства, нет — превосходства — так очевидны. — Мотаться? Хм…
— Хорошо… Хотите быть моим «для поручений»?
— А это как? Для поручений? Делать, что велят? Постель стелить?
— Как угодно. — Стало немного обидно. Что, не понимает? Девочка наивная? — Вам решать. Я только хочу объяснить: здесь, у нас, комполка — это реальная защита.
— От кого же?
— Я буду огорчен, если вас изнасилуют, изуродуют и закопают.
— Меня? Товарищи по партии и борьбе? Вы спятили.
— Что ж… Тогда вы все делаете сознательно. Вероятно, и казака, что вас спас, помните.
Сашка принес сверток — то было обмундирование — такое выдавали здесь всем.
— Спасибо, Сашка, ты садись. Знаете, Вера, вы удивили меня.
— Я многих удивила. Зачем же вы в Красной армии?
— Армия? Гнусная разбойничья ватага. Бандиты. И — тем не менее — я изучаю: кто грязнее? Белые или красные?
Сашка поднял голову, похоже было — он гордится своим командиром.
Вера сердито вглядывалась в лицо Новожилова — решила все объяснить этому выскочке из «бывших». Но, странное дело, Новожилов отвечал грустной улыбкой и скорбным взглядом больших синих глаз. Вера не выдержала:
— Не понимаете? Заставляете сделать то, что не люблю? Как угодно… Обо всем, что вы сказали мне здесь, я должна буду доложить товарищу Татлину.
— Можете, — спокойно сказал Новожилов. — Только вы должны знать, что тогда этот правнук царя Соломона отправит меня туда же. К праотцам.
— Считаете евреев причиной всех бед?
— Нет. Когда-то я веровал в Бога. Бог говорит: несть еллин, несть иудей. Художник Левитан. И поэт Мандельштам. В своей любви к России они — русские. Не знаю более русских. Берите форму, ступайте, переодевайтесь, там видно будет… — и прочитал нараспев:
Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди. Впереди густой туман клубится, И пустая клетка позади…
— Очень мило, — произнесла Вера фельдфебельским голосом. — Лично мне гораздо ближе вот что:
Нас много! Как волны морские
