в башне, пока снаружи продолжает кипеть жизнь. Ты говорил, что я буду жить. Я хочу
жить.
– Нам нет места в этом мире, – огрызнулся ты, и твои глаза вспыхнули темным огнем. – Мы вечные скитальцы, львы среди ягнят. Даже пища достается нам дорогой ценой.
– Просто заткнись и послушай, – крикнул Алексей со слезами на глазах. За все годы нашей совместной жизни я всего несколько раз видела его плачущим, и это зрелище меня напугало. Мне ужасно хотелось заключить его в объятия и спрятать подальше от тебя, но это была его схватка. Он жаждал вступить в нее уже несколько месяцев, и я не собиралась лишать его этой возможности. – Мне нужны друзья. Ты этого не понимаешь? Так же, как кровь или отдых. Без них я сойду с ума.
– У тебя есть сестры.
– Мы не можем жить лишь друг для друга! – крикнул Алексей прямо тебе в лицо.
Ты дал ему пощечину.
Резко, намеренно ударил его, и сила этого удара чуть не сбила Алексея с ног.
Эта пощечина вырвала меня из мечтаний, в которых я пребывала сотни лет. Развеяла все мое милосердие к тебе, всю ложь о твоих добрых намерениях и рыцарском сердце, которую я все еще себе повторяла.
В темные часы после наших с тобой ссор я всегда утешала себя мыслью, что ты, по крайней мере, никогда не причинял никому из нас вреда. Мыслью, что ты никогда не причинишь нам вреда. Что ты лишь хотел для нас лучшей жизни и был суров с нами, потому что любил нас.
Но теперь все мои тщательно продуманные оправдания растворились, как сахар под струей абсента, открыв правду, которую я веками игнорировала.
Я выпалила:
– Ты ударил его. – Это была единственная мысль, бившаяся у меня в голове. – Боже мой. Ты его ударил.
– Мы уезжаем, – объявил ты слегка неуверенно, будто сам удивлялся собственной жестокостью. В конце концов, ты всегда так гордился своей сдержанностью. – Собирайте вещи. Оба.
Я бросилась к Алексею и притянула его к себе, позволив уткнуться лицом мне в грудь.
– Ты не можешь заставить нас уехать, – выплюнул Алексей, прижимая ладонью покрасневшую щеку. Он все еще был готов сражаться, но огонь его ярости потух. – Мы обустроили всю свою жизнь здесь.
– И вся эта жизнь умерла вместе с ней, – сказал ты, дернув подбородком в сторону стремительно холодеющего трупа на ковре. – Это видели люди, Алексей. Примерно полдюжины свидетелей. Теперь они знают, кто ты, – они проткнут тебя каленым железом или нашпигуют серебряными пулями, если увидят тебя снова. Скоро прибудут полицейские, будут искать мертвую женщину и виновного в ее смерти. Ты действительно хочешь с ними встречаться?
– Не делай этого, – услышала я собственный голос. Я чувствовала себя такой маленькой, такой жалкой и бесполезной. Своим актом бессмысленного насилия ты разоблачил нас. Хуже того, ты прямо у меня на глазах поднял руку на моего любимого Алексея – а я умоляла тебя, как школьница. Стоило в тот же миг разорвать тебе горло, и я каждый день сожалею, что так боялась хотя бы попытаться. – Не заставляй нас переезжать еще раз.
Ты посмотрел на меня почти с жалостью. От этого взгляда мне стало дурно.
– Вы не оставили мне выбора, – сказал ты.
Ты подыскал для нас шато в нескольких милях от ближайшего города: полуразрушенный деревенский дом, знававший лучшие времена. Подозреваю, к тому времени у тебя начали заканчиваться деньги. Ни один капитал, никакие фамильные драгоценности не могли противостоять медленному ходу времени, и в последние годы наш образ жизни становился все менее роскошным. Наши финансы были в таком же упадке, как и этот дом, и с упрямой медлительностью утекали сквозь пальцы.
Ты запер нас в этом огромном доме, как непослушных детей в детской. Все двери, все ставни были закрыты, и мы погрузились в мир вечной ночи. Ты установил замки на все двери и окна, утверждая, что защищаешь нас от суеверных крестьян, – но они запирались снаружи, и ты всегда носил ключ при себе.
Магдалена впала в меланхолию и подолгу оставалась одна в своей комнате, чахла под шелковыми простынями и по нескольку дней отказывалась от пищи. Я целыми днями бродила по коридорам без сна, как сумасшедшая из готического романа. А вот Алексей все время ругался. У него случались приступы ярости, так сильно напоминавшие твои, что у меня болело в груди: он разражался криками или колотил руками по запертой двери, если его хоть что-то не устраивало. Он никогда не срывался на нас с Магдаленой, только на тебя, но у меня все равно болела за него душа. Я хотела оградить его от твоего тлетворного влияния, исцелить его сердце – где-нибудь там, где двери всегда будут открыты и никто никогда не повысит ни на кого голоса, кроме как в шутку. Шли дни, и мои надежды все больше походили на бесплотные фантазии. Мы были совершенно одни, в сельской глуши, под твоим неусыпным деспотичным надзором, а деревенские жители оказались подозрительными сплетниками. Я была уверена, что никто из них нам не поможет. Они скорее свяжут нас по рукам и ногам и отдадут приходскому священнику как дьяволов, из которых следует изгнать бесов. В маленьких деревнях слухи распространились быстро, и все знали, что оставленные без присмотра девушки стали необъяснимым образом пропадать лишь после нашего переезда.
Деревенская диета меня угнетала, и еще больнее было осознавать, что я питаюсь невинными людьми. Они были крестьянками, такими же, как я когда-то, открытыми и доверчивыми. Ты строго-настрого запретил мне исполнять роль ночной мстительницы и охотился сам, подолгу оставляя нас одних в доме. Я спрашивала себя, не было ли это многочасовое отлучение от тела еще одним твоим наказанием. Можно было бы предположить, что мы были только рады избавиться от тебя, но ты взрастил нас на своем присутствии, как взращивают детей на материнском молоке, и когда ты возвращался, мы всегда испытывали не меньшее облегчение, чем когда ты уходил. Ты постоянно приучал нас к себе, медленно, как капающая вода, точащая дырку в камне. Мы не выносили тебя, но не могли без тебя жить.
– Он как болезнь, – сказал Алексей, лежа рядом со мной на отделанной кружевом кровати Магдалены. У нее выдался хороший день: она не спала большую часть ночи и у нее блестели глаза.
– Почему? – спросила я, сомкнув на животе руки.
– Быть рядом с ним все равно, что сгорать в лихорадке. Я знаю, что мне плохо, но не могу ясно мыслить для того,
