женщина! Такую обидеть — рука не поднимется.
— Вах, зачем обидеть! Такую женщину на руках носить надо.
— А ты знаешь, Гоги, она очень обидится, когда узнает, что Володя подарил тебе ее подарок.
— Вах, я не хотел брать, ты же видел, я говорил «не надо»...
— Может, мы исправим дело и вернем Володе куртку?
— Конечно, генацвале. — Говоря это, Гоги снимал ее с себя. — Сейчас отдам Володе...
— Нет, давай сделаем так. Ты отдай ее мне, а я пойду и отдам Володе. А то он опять начнет тебя уговаривать и уговорит...
— Хорошо, — согласился Гоги.
Володя сидел в другом конце большого стола и, как всегда, веселил чем-то внимающих ему грузин. Я незаметно подошел к нему сзади и накинул куртку ему на плечи. Он все понял, но никак не прореагировал и продолжал веселить публику, как будто ничего не произошло.
Когда мы вернулись в дом, где должны были переночевать, и остались наконец одни, Володя радовался, как ребенок, которому вернули любимую игрушку.
— Васёчек, вечно ты вытаскиваешь меня из всякого дерьма...
— А ты так и норовишь в него вляпаться...
На следующий день я позвонил Маше, спросил, когда она может прилететь.
Она сказала — через пару дней. Я вздохнул с облегчением — пару дней я еще выдержу эту обжираловку и пьянку, но должен найти дом, где мы с Машей будем жить, так как предложенные Володиными знакомыми варианты меня не устраивали.
Еще один обед по сценарию предыдущих закончился тем, что Воло-
дя очень быстро «сломался», и, когда он немного очухался, я строго сказал:
— Володя, всё. Едем, я тебя сажаю в самолет — возвращайся в Москву.
Он, как провинившийся школяр, пробормотал «хорошо, хорошо», и мы поехали в аэропорт. Его, конечно, там узнали, помогли подняться по трапу, а я с облегчением вздохнул.
На следующий день я нашел хороший дом, благо сезон подходил к концу. Вечером прилетела Маша, и мы провели чудесную неделю вдвоем.
А вскоре мне пришлось уже браться за устройство своих дел в Москве. Володя, как и обещал, вызвался мне помочь. На наших, как он их называл, «модных поэтов» особой надежды мы не питали, и Володя решил обратиться за помощью о моем трудоустройстве к Давиду (или, как все его называли, Дезику) Самойлову. Позвонил, Дезик сказал: «Приезжайте». Жил он под Москвой, если не ошибаюсь, в Загорянке.
Приехали. У Дезика в тот день в гостях был еще и Рафик Клейнер, бывший артист Таганки, ушедший в филармонию, где сделал себе несколько поэтических программ и концертировал с ними по стране. В этот день, до нашего с Володей приезда, они что-то с Самойловым обсуждали — готовили новую программу по стихам Дезика.
Познакомились. Поговорили. Немного выпили. Почитали стихи (я впервые читал свое перед таким поэтом — мэтром). Он поделился со мной подстрочниками какого-то бурятского поэта, которого надо перевести. Это небольшие, но все же деньги. Я сказал, что попробую.
А вскоре началось то Всесоюзное совещание молодых литераторов, о котором упоминалось выше. Я был на него приглашен. Попал в семинар, которым руководил Михаил Луконин совместно со Станиславом Куняевым и критиком Владиславом Лавлинским. По итогам этого семинара меня и Колю Зиновьева рекомендовали в Союз писателей. Но нужна была еще одна рекомендация.
Я позвонил Самойлову. Дезик извинился, но сказал, что ему неловко это делать, так как он уже троим участникам этого семинара дал рекомендации и давать еще одну — это будет уже перебор, и сказал, что позвонит Юре Левитанскому, может, тот согласится. Он перезвонил мне буквально через пару минут, сказал, что Левитанский не против и дал мне его телефон.
Я позвонил. Мне было предложено положить мой сборник в почтовый ящик квартиры номер такой-то в писательском доме, что у метро «Аэропорт». Что я и сделал на следующий день, правда, без особого энтузиазма. Грешным делом подумалось: когда он еще прочтет, да и захочет ли. Но я был приятно удивлен и обрадован, когда буквально через пару дней раздался звонок и Юрий Давыдович сообщил мне, что книжонку мою он прочел, стихи ему понравились и он с удовольствием даст мне рекомендацию для вступления, как он выразился, в «нашу компанию». Это было в конце 1970 года. А в марте следующего года я стал членом Союза писателей.
Володя к этому времени развелся с Люсей и женился на Марине. (Люся, когда узнала о его романе, забрала детей и ушла от него.) А в мае этого же года я женился на Маше.
Видеться с Володей мы стали редко — семья, безусловно, накладывает отпечаток на образ жизни. К тому же мне как-то вдруг наскучили эти бесконечные посиделки с гитарой и песнями. Я, как пел Володя, «даже от песен стал уставать»... А в сентябре того же года я поступил на Высшие литературные курсы, и времени на прежнее общение вовсе не осталось. Тем более что я стал писать тексты песен для эстрадных певцов, и это тоже прибавило хлопот.
Вышло это абсолютно случайно. До отъезда в Магадан я подружился с Наумом Олевым. Он тоже писал стихи, на этой почве мы и подружились. За те три года, что меня не было в Москве, он стал довольно известным поэтом-песенником. Когда мы с ним встретились после моего возвращения из колымской поездки, он спросил, не написал ли я чего-нибудь новенького из песен — больно уж хороши, как он считал, были мои первые опыты в этом веселом деле. Он знал о моих четырех песнях, в которых я был автором и стихов, и мелодий. Я сказал, что как-то охладел к этому жанру.
— Зря, — сказал Нолюша (так мы его ласково называли), — я сейчас работаю со всеми ведущими композиторами. Давай напиши что-нибудь — познакомлю, с каким скажешь.
Я ответил что-то невразумительное, мол, подумаю. И забыл об этом разговоре. И вдруг случились стихи, которые, как мне показалось, могли бы стать песней. Я позвонил Нолюше, прочитал по телефону, он сказал, чтоб я ехал к нему с текстом немедленно. Когда
