Я был в восторге. Солнце светило, колеса стучали. С моего аванпоста на ступеньках вагона — конечно, так ехать строго воспрещалось — я наслаждался неспешно проплывавшими мимо меня сибирскими летними пейзажами. Мы почти между делом остановились в Петропавловске (теперь зачем-то переименованном в Петропавл) и, наконец, очень поздним вечером 6 июля прибыли в Омск. Здесь мы стали песчинками в огромной толпе, бурлившей и напиравшей, чтобы попасть на поезд. Это был наш первый опыт советского «вокзального образа жизни» военного времени, и Петухово было лишь прологом к нему. Теперь нам требовалось получить от НКВД целых две санкции: на следующую компостировку и санобработку, то есть дезинфекцию (уничтожение вшей) и душ.
После нескольких попыток стало ясно, что это стандартная для НКВД процедура — отказ в компостировке польским гражданским лицам, направляющимся в Ташкент и далее. Мать решила, что пришло время для ее спирта. Разбавив порцию этого нектара, она превратила ее в чекушку (четверть литра) водки приемлемой крепости. Изготовив таким образом вознаграждение, она занялась подкупом станционных работников, что оказалось на удивление легкой задачей для данной ситуации. О санобработке и компостировке больше не было и речи, и под покровом ночи наши неторопливые новые друзья посадили нас на поезд до Новосибирска, 700 километров на восток. Мать не знала, что теперь по пути нас могли снять сотрудники НКВД как нелегальных пассажиров. Поезд выехал из Омска в первые часы нового дня, 8 июля, той же ночью, когда Сталин подписал приказ о второй и последней эвакуации.
Гонка началась. До этого момента нам невероятно везло: проверки билетов на этом отрезке пути не было. Но по сравнению с Омском вокзал в Новосибирске был совершенным кошмаром. А для нас — переломным моментом всей нашей затеи. Новосибирск был важным стыковочным пунктом, осаждаемым огромными толпами людей, которым требовался транспорт. Он имел стратегическое значение и потому жестко контролировался НКВД. Мать быстро обнаружила, что, хотя ее чекушки везде принимают с радостью, их недостаточно. День или два она билась за получение официального разрешения, а нас троих и наши узлы милиция постоянно перемещала с тротуара на тротуар вокруг вокзала. Казалось, мы достигли конца пути.
Тут к нам подошел польский сержант в английской форме и спросил, чем он может быть нам полезен. Я не помню, как его звали, но не могу не упомянуть его талант скульптора. Услышав о наших страданиях и не выказав особого изумления, он извлек откуда-то картофелину, на которой вырезал копию штампа компостировки. Результат превзошел все ожидания. Затем он поставил штамп на наши билеты, добавил подписи с завитушками и сказал матери: «Потайная дверь в Ташкент открыта».
Мать понимала, как это опасно, но в Новосибирске она пришла к выводу, что наше путешествие уже не схватка интеллектов с враждебными властями, а опасная игра, ставка в которой — сама жизнь. Наш чичероне по полной форме проводил нас на поезд, направлявшийся в Ташкент — в 2000 километров от Новосибирска. Следующие несколько дней он ехал вместе с нами. Проверки проходили часто, и билеты тщательно рассматривали. При каждом контроле у нас замирало сердце, но картофельный штамп нашего ангела-хранителя в военной форме каждый раз выдерживал проверку.
* * *
Для граждан бывшей Речи Посполитой путешествие на восток к соляным шахтам Иркутска имело печальные ассоциации. Поэтому мы испытали облегчение, когда в Новосибирске освободились от пут «оси запад — восток» и резко повернули на юг, на Турксиб. В то время это была изматывающая узкоколейка с редкими разъездами и открытыми всем ветрам городишками. Я из них смутно помню только депрессивный Семипалатинск. Продвигались мы медленно и подолгу ждали на разъездах — мы почему-то всегда слишком рано приезжали на рандеву с встречными поездами. Во время таких остановок я стал сходить с поезда, чтобы размять ноги. Почему-то я был единственный, кто так поступал, или мне так казалось. Это было прекрасно, но могло оказаться опасным. Однажды машинист тронулся без предупреждения, и мне пришлось бежать вдоль движущегося поезда, чтобы забраться на него за несколько вагонов до нашего. Матери я не рассказал об этом эпизоде. Иногда я сидел на подножке поезда, таким образом нарушая закон вместе с кондуктором. Мы сидели, молча глядя на бескрайнюю сухую степь, проплывавшую мимо нас. По мере того как температура неуклонно повышалась, от этих бдений нас стало клонить в сон.
Еще одним развлечением была охота за едой на станциях. На некоторых из них была походная кухня, но желающих было столько, что у тринадцатилетнего мальчишки было мало шансов в этой толкучке. Поэтому я разработал хитрый план. Я дожидался последнего свистка, когда толпа бросалась к поезду, подставлял свою миску, а потом бежал очень быстро, чтобы вскарабкаться в вагон уже на ходу — часто меня втаскивали сочувствующие пассажиры. Мать была довольна моей предприимчивостью. Не думаю, что она в должной мере понимала, насколько это было рискованно. Но она тоже умела идти на риск. Возможно, знала и втихомолку одобряла.
Однажды после обеда справа показалась бескрайняя водная гладь. Кто-то сказал, что это озеро Балхаш. На самом деле оно больше похоже на море, чем на озеро, и я первый раз в жизни видел сразу столько воды. В тот день озеро было бурным, и волны подступали к колесам нашего вагона. Я смотрел как завороженный. Потом, за Алма-Атой показались подступы к могучим снежным хребтам Тянь-Шаня. Виды становились все эффектнее. Поезд повернул на запад и шел вдоль подножия этих величественных гор всю дорогу до Ташкента.
Не доезжая 50 миль до пункта нашего назначения, в Чимкенте, мы впервые столкнулись с дынями в изобилии и целыми кувшинами грубого местного вина, все очень задешево. Хлеба, увы, не было… Вид у всего этого был очень соблазнительный, и мы — неопытные чужаки — перестарались с дынями. За это мы поплатились — диареей, жертвой которой пали многие, в том числе и я. Мать, не очень понимая, что делать в этой ситуации, велела мне попробовать красного вина. Я выпил здоровую кружку, заснул крепким сном и проснулся через несколько часов полностью исцеленным. С этого момента я безоговорочно верил в способности матери к импровизации, не говоря уж о целебных свойствах красного вина.
Мы подкатили к вокзалу в Ташкенте, вымотанные долгой дорогой и дезориентированные жарой. На огромной площади перед вокзалом было полно народу, живущего здесь в надежде дождаться своего шанса и продолжить путь. Мы выгородили себе свое пространство. Вокруг нас было заметно большое количество поляков в военной форме. Казалось, что ташкентский вокзал оккупирован поляками, что было неудивительно, поскольку ставка генерала Андерса располагалась неподалеку, в Янгиюле, не более чем в 30 километрах отсюда. Было отрадно видеть, что НКВД здесь на вторых ролях.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
