Освободить руки, правда, оказалось потруднее. Они были скованы слишком тесно, всего пять или шесть звеньев отделяло друг от друга стальные браслеты на его запястьях. Пошарив вокруг, Конан нашел какую-то балку с торчащим из нее толстым железным штырем.
Обдирая кожу, он просунул штырь в браслет на левой руке и рванул. Ему пришлось повторить это трижды, но, в конце концов, кольцо лопнуло, и пленник высвободил одну руку. Тем же способом он расправился и со вторым браслетом.
Покончив с цепями, Конан приступил к более тщательному осмотру подвала. Очень скоро он обнаружил лестницу, обвивающую стену башни изнутри. Она изгибалась вверх широкой спиралью, упиралась в высокое деревянное перекрытие и продолжалась над ним еще дальше. Свет шел оттуда, и Конан начал подниматься.
Старые прогнившие ступени натужно скрипели под тяжестью его тела. Ступить на доски перекрытия Конан не решился — они были совсем черные от гнили. В центре настила зияла огромная дыра от провалившейся когда-то балки, той самой, которая освободила Конана от цепей. Лестница уходила вверх, к новому перекрытию. Здесь, следуя за ее подъемом, через каждые двадцать ступеней были побиты в толще стены окна: узкие бойницы, в которые Конан не сумел просунуть руку дальше запястья. Как ни скуден был свет, проникавший сквозь них, его все же хватало на то, чтобы разогнать вечный сумрак, царивший в башне.
Сознавая, что не приближается к спасительному выходу, а лишь поднимается все и выше над городом, киммериец упрямо карабкался вверх по ступеням, Он миновал еще шесть перекрытий и подсчитал, что если высота каждого составляет около тридцати локтей, то он должен уже достичь высоты птичьего полета. Чем выше он поднимался, тем суше и свежее становился воздух, крепче казались ступени лестницы, опорные балки и доски настилов. В последнем, восьмом по счету, перекрытии над лестницей была просто дыра, сквозь которую щедрым потоком лился солнечный свет. Как ни иллюзорен был этот выход, это был все же выход, если не на свободу, то хотя бы на свежий воздух. Конан в три прыжка одолел последние пятнадцать ступеней и выбрался наверх.
Здесь гулял ветер. Яростный верхний ветер толкнул его в грудь, разметал черные волосы, сдул с него паутину и пыль нижних этажей Башни. Какое-то время Конан просто стоял, захмелев, раскинув руки, всем телом подставившись под этот поток свежести и весенних вечерних запахов. Сила вскипала в нем, кровь оглушительно-звонко гремела в ушах. Он снова был один на один с ветром и солнцем, снова под необъятной ширью неба, он найдет выход из этой ловушки, пусть только стемнеет. Человеческие руки еще не выстроили такой стены, по которой не мог бы спуститься Конан-киммериец.
Между тем солнце клонилось к западу. Где-то внизу щебетали первые ласточки, черными молниями проносясь над крышами домов. Конан подошел и, осторожно улегшись на каменную кладку полуобвалившегося зубца, заглянул вниз.
Перед ним как на ладони был весь Хоарезм.
Черная Башня, видимая отовсюду, вздымалась выше башен и шпилей дворцовых куполов, выше изразцовых, пронзительно-голубых с вкраплением золота и киновари шапок минаретов. Отсюда Конану были видны все окрестные дворы домов вельмож и богатых купцов, селившихся поближе ко дворцу, виден был сам дворец со всеми своими галереями, висячими садами и внутренними двориками. Более того, сверху отчетливо прослеживались два тайных хода: один от сокровищницы, а второй от стены, окружавшей дворец. По другую сторону стены вход закрывал большой камень, на первый взгляд, пролежавший в зарослях сирени не один десяток лет. Оба хода вели к спальне наместника. Захоти теперь Конан пробраться к Мардуфу никем не замеченным, он мог бы сделать это в любую безлунную ночь.
«Дай мне только спуститься отсюда, о, ты, недостойный и мизинца своего благородного отца, — пробормотал Конан с коротким злым смехом, — я расскажу тебе, какие здесь вкусные крысы».
Но сейчас на площади перед дворцом толпились стражи, а у Конана не было даже обломка ножа. До темноты оставалось еще не менее пяти часов, и киммериец, руководствуясь здравым смыслом варвара, решил выспаться на солнышке. Кровоподтеки его понемногу подживали, головная боль прошла. Он вытянулся на теплых досках и мгновенно заснул.
Снился ему отец. Отблески пламени плясали на его мокрой от пота и жара горна спине. Он мерно ударял тяжелым молотом по куску стали, превращая его в тонкую полосу, сияющую ослепительным белым светом.
Конан, почему-то не мальчик, а уже взрослый, такой, каким он был сейчас, трудился над мехами.
— Тише ты, медведь!— прикрикнул на него отец,— отрастил себе руки, а ума не набрался. Сожжешь мне все, охолонись!
Конан перевел дыхание и выпрямился. Сталь пласталась по наковальне, в ней уже можно было узнать будущий меч.
— Жаль,— сказал Конан, завороженно глядя на белую полосу, переливающуюся жидким огнем.
— Что — жаль?— буркнул отец, не отрываясь от работы.— Давай теперь, только полегоньку.
— Жаль, что меч не остается вот таким навсегда,— пояснил Конан, снова берясь за мехи.— Какое это было бы оружие — струя белого пламени! Как молния Эрлика.
— Это еще что за речи?— загремел отец.— Какого такого Эрлика? Твой народ чтит Крома, Владыку Могильных Курганов, а не заморских богов! Пошатался по белу свету, волчонок, нахватался всякого мне на позор! Ума надо было набираться, а не новых богов искать. Сиди вот теперь в своей Черной башне, как привязанный!
Отец отвернулся, а Конан с ужасом осознал, что он снова в темном и душном подвале, только лестницы наверх больше нет. Он вскочил на ноги и заметался, застонав во сне. И снова услышал голос отца:
— Оружие воина не в руках у него, а в голове, сын мой. Ты убиваешь не рукой, ты убиваешь желанием убить, яростной, стремительной мыслью, быстрой, как молния Эрлика…— Конан изумленно обернулся: его отец не мог сказать так!
Перед ним, маяча призраком во мраке подвала, стояла скрюченная фигура Магриба.
— Ищи, и обретешь эту силу. И она не так далеко от тебя, как кажется, она всегда рядом, стоит только захотеть. Если желание достаточно сильно, пусть даже это желание сравняться силой и властью с богами — неси его в себе всю жизнь, ищи пути достичь желаемого, борись за него. И оно исполнится. Ибо нет в подлунном мире ничего, что не было бы в силах человеческих. Ты слушаешь меня, Конан? Конан!..
Киммериец открыл глаза. В первый миг он подумал, что сон обернулся явью — вокруг царила тьма. Но тут же понял, что это просто ночь. Ясная весенняя луна, предвестница добрых всходов, заливала белым светом вершину Башни.
— Конан! — услышал он снова. — Да проснись же ты!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
