она успевает выразить неодобрение по поводу выбора напитка, Торп решительно поднимается на ноги и покидает комнату. Благо, на этот раз дело обходится без демонстративного хлопанья дверью.
Зато на его лице явственно угадывается укоризненное выражение, а в насыщенно-зелёных глазах читается обида.
Oh merda, что за невозможный человек.
Уэнсдэй невольно вздыхает, провожая его пристальным взглядом, и принимается за еду. Но аппетита как не было, так и нет — усилием воли ей удаётся проглотить всего несколько огуречных ломтиков, густо политых бальзамическим соусом.
Аддамс откладывает вилку в сторону и устало подпирает голову рукой, накручивая на палец смоляную прядь, выбившуюся из косички.
Глядя на аккуратно нарезанные овощи, она невольно вспоминает сцену из далёкого детства.
Родители ссорились крайне редко — большую часть времени они проводили в попытках страстного взаимного каннибализма, чем вызывали у пятилетней Уэнсдэй навязчивое желание воткнуть иголки себе в глаза.
Или им. С этим вопросом она никак не могла точно определиться.
Но иногда Аддамсы всё-таки ссорились — с громкими криками, бурными ругательствами на итальянском и звоном битой посуды.
Вот и сейчас. Пока их вопли доносились из отцовского кабинета на втором этаже, Уэнсдэй безуспешно пыталась сосредоточиться на сооружении паровой гильотины. Это была уже третья по счету модель. Первые две оказались непригодными для ежедневного использования — их лезвия ловко справлялись с маленькими куклами, но постоянно застревали в шее многострадальной фарфоровой принцессы, привезённой отцом из Европы.
Но теперь Аддамс была почти уверена в успехе. Не зря же она провела столько часов в библиотеке за изучением книг по физике.
Вот только преувеличенно громкие возгласы родителей действовали на напряжённый мыслительный процесс не самым лучшим образом.
— Ты не видел Фестера столько лет, ты не можешь бросить семью и отправиться на его поиски. Это безумие, — голос матери звучал ровно, но всё равно на тон громче обычного, что свидетельствовало о крайней степени возмущения.
— Oh merda, у меня и в мыслях не было бросать вас! — сокрушался Гомес, поминутно переходя с итальянского на английский в пылу эмоций. — Но… Non posso sopportare di vivere nell’ignoranza!{?}[Я не могу жить в неведении! (итал.)] Фестер — тоже часть нашей семьи!
Отложив в сторону пружину от гильотины, Уэнсдэй мысленно повторила про себя первую фразу отца. А потом вслух, по буквам — словно пробуя на вкус новое выражение.
Oh merda. Звучит неплохо. Пожалуй, стоит запомнить на будущее.
А когда юная Аддамс зашла на кухню несколько часов спустя, то обнаружила там Мортишу — мать занималась сервировкой стола к ужину, по обыкновению не доверяя столь важное дело прислуге. Уэнсдэй решительно направилась к ящику со столовыми приборами в поисках ножа. Вчера на прогулке она обнаружила возле беседки свежий труп белки и теперь намеревалась произвести вскрытие, чтобы посмотреть, что у неё внутри.
Выбрав самый длинный и острый нож, она уже собралась уйти, но вдруг заметила, что мать ставит на стол четыре тарелки.
— Еда будет отравлена? — с живым интересом осведомилась Уэнсдэй.
— Почему ты так решила, родная? — уголки багряных губ приподнялись в обычной ничего не выражающей улыбке.
— Потому что только так я могу логически объяснить, почему ты подготовила тарелку для отца после того, как вы поругались, — Уэнсдэй едва заметно нахмурила брови. — Разве ты не злишься на него и не предвкушаешь мстительную расправу?
— Ну что ты, дорогая… — Мортиша приблизилась к дочери, не прекращая улыбаться, и провела длинным ногтем по её бледной скуле. — Я подготовила для него тарелку, потому что мне важен его комфорт, несмотря ни на что. От того, что я злюсь, я не перестаю его любить… Ты обязательно поймёшь меня, когда вырастешь, встретишь своего человека и полюбишь его так сильно, что это станет главным смыслом твоего существования.
— Я никогда никого не полюблю, — уверенно возразила юная Аддамс и поспешно покинула столовую, прижимая к груди огромный нож.
Но она ошиблась.
Иррациональное чувство поработило разум катастрофически быстро.
И эта нелогичная привычка Ксавье — готовить ужин на двоих, несмотря ни на что — только усугубляла ситуацию.
Но его недопустимые слова продолжали звенеть в голове эхом, не позволяя смягчиться.
Какого черта он вообще решил, что имеет право что-либо запрещать? Обручальное кольцо и официальный документ о заключении брака не делают её личной собственностью Торпа.
Нет, она не станет извиняться.
Не доставит ему такого удовольствия.
Пусть дуется сколько хочет, пусть отказывается разговаривать хоть целую вечность — Уэнсдэй легко найдёт, чем себя занять и без него.
Решено. Оставив на столе практически нетронутый салат, она поднимается на ноги и решительно направляется на второй этаж. Проходя через гостиную к широкой лестнице, она краем глаза улавливает силуэт мужа — Ксавье сидит на диване, вытянув ноги на низкий журнальный столик, и медленно перелистывает страницы книги. Кажется, это «Цветы зла» Бодлера. Ну конечно, иначе и быть не могло.
Изранен тот, кто раз прильнул к моей груди,
Но ей дано зажечь в поэте жар любви…{?}[Цитаты из стихотворения «Красота» Бодлера.]
Вполне в его стиле — драматично до отвращения. Аддамс никогда не была склонна к излишней поэтичности, а вот Торп — да.
Одно время он и сам пытался писать стихи.
Посвящал, разумеется, ей. Словно великого множества портретов было недостаточно.
Но Уэнсдэй лиричного рвения не оценила — раскритиковала в пух и прах вычурные эпитеты, отдающие тошнотворным романтизмом.
Она вообще довольно часто его критиковала.
Возможно, даже слишком часто.
Оказавшись в спальне, она быстро сбрасывает одежду и устремляется в ванную. Прохладные струи воды дарят расслабляющее умиротворение — несмотря на ранний час, её начинает клонить в сон.
Очередное неприятное следствие её положения.
Уменьшив температуру воды практически до ледяной, Уэнсдэй позволяет себе постоять под душем немного дольше обычного, после чего облачается в пижаму и забирается под одеяло.
Но заснуть не удаётся.
Промаявшись в бесплодных попытках с полчаса, она снова поднимается на ноги и усаживается за письменный стол. Вставляет в печатную машинку чистый лист и заносит руку над блестящими круглыми клавишами. Настенные часы тикают преувеличенно громко, отсчитывая минуты, а затем и десятки минут, но Аддамс не удаётся написать ни слова.
Тяжелые мысли лениво ворочаются в голове, словно склизские медузы, выброшенные на берег, но облечь их в слова совершенно не получается. С трудом набрав несколько строчек и сочтя их слабоватыми, она вытаскивает лист и, скомкав, отправляет в мусорную корзину.
Вставляет новый — и спустя пару минут его настигает участь предыдущего.
Oh merda. Уэнсдэй никогда не испытывала неудобств от вынужденного уединения — если не считать тех четырёх месяцев, что Ксавье
