Вся эта армия нарушителей тишины расположилась в отменном порядке перед домом, в котором Шико не без удивления узнал свое собственное жилище.
С минуту он недоуменно глядел на выстроившихся музыкантов и слушал весь этот грохот.
Затем, хлопнув себя по ляжкам, Шико вскричал:
— Здесь явно какая-то ошибка! Не может быть, чтобы такой шум подняли ради меня.
Подойдя ближе, он смешался с любопытными и, внимательно осмотревшись, убедился, что никто из музыкантов и факелоносцев не занимался ни домом напротив, ни соседними домами.
«Может быть, в меня влюбилась какая-нибудь принцесса?» — подумал Шико.
Однако предположение это, сколь лестным оно ни было, видимо, не показалось ему убедительным.
Он повернулся к дому, стоявшему напротив. В окнах третьего этажа, не имевших ставен, порою отражались отсветы пламени, но оттуда не выглядывало ни одно человеческое лицо.
— Ну и крепко же спят там, черт побери! — прошептал Шико. — От такой вакханалии пробудился бы даже мертвец!
Между тем оркестр продолжал играть свои «симфонии», словно он исполнял их перед собранием королей и императоров.
— Простите, друг мой, — обратился наконец Шико к одному из факельщиков, — не могли бы вы мне сказать, для кого предназначена вся эта музыка?
— Вон для этого буржуа, — ответил слуга, указывая на дом Робера Брике.
«Для меня, — подумал опять Шико, — действительно для меня».
Он пробрался сквозь толпу, чтобы прочесть разгадку по гербу, изображенному на рукавах и груди пажей. Однако все они были одеты в какие-то серые балахоны.
— Чей вы, друг мой? — спросил Шико у одного тамбуринщика.
— Того буржуа, который тут живет, — ответил тамбуринщик, указывая своей палочкой на жилище Робера Брике.
«Ого, — сказал про себя Шико, — они не только для меня играют, они даже мне принадлежат. Чем дальше, тем лучше».
Изобразив на лице свою самую сложную гримасу, Шико принялся расталкивать пажей, лакеев и музыкантов, дабы пробраться к двери своего дома, что ему удалось не без труда. Хорошо видимый при ярком свете факелов, он вынул из кармана ключ, открыл дверь, вошел, закрыл за собою дверь и запер ее на засов.
Затем он вынес на балкон стул с кожаным сиденьем, устроился поудобнее и сделал вид, что не замечает смеха, встретившего его появление.
— Господа, вы не ошиблись, ваши трели, каденции и рулады в самом деле предназначены мне? — спросил он.
— Вы метр Робер Брике? — обратился к нему дирижер оркестра.
— Я, собственной персоной.
— В таком случае, мы в вашем распоряжении, сударь, — ответил итальянец и поднял свою палочку, что вызвало новый шквал мелодий.
«Решительно ничего не понимаю», — подумал Шико, пытливо разглядывая толпу и соседние дома. Их обитатели стояли у окон, на пороге или же высыпали на улицу.
Окна и двери «Меча гордого рыцаря» были заняты метром Фурнишоном, его женой, а также чадами и домочадцами Сорока пяти.
Лишь дом напротив был сумрачен и нем, как могила.
Шико все еще искал решения этой таинственной загадки, как вдруг ему почудилось, что под навесом своего дома он видит человека, закутанного в темный плащ, в черной шляпе с красным пером, с длинной шпагой на боку; человек этот, думая, что никто его не замечает, пожирал глазами дом напротив.
Время от времени дирижер покидал свой пост, подходил к этому человеку и тихонько переговаривался с ним.
Шико сразу догадался, что тут-то и заключена разгадка происходящего и что под этой черной шляпой скрыто лицо знатного человека.
Внезапно на углу улицы показался всадник в сопровождении двух верховых слуг, которые принялись энергично разгонять ударами хлыста любопытных, обступивших оркестр.
— Господин де Жуаез! — прошептал Шико, узнавший во всаднике главного адмирала Франции, которому по приказу короля пришлось обуться в сапоги со шпорами.
Любопытные разбежались, оркестр смолк.
Всадник подъехал к дворянину, прятавшемуся под навесом.
— Ну как, Анри, — спросил он, — что нового?
— Ничего, брат, ничего.
— Она не появлялась?
— Ни она, ни кто-либо из жильцов того дома.
— А ведь задумано было очень тонко, — сказал уязвленный Жуаез. — Она могла, нисколько себя не компрометируя, поступить, как все эти люди, и послушать музыку, игравшую для ее соседа.
Анри покачал головой.
— Сразу видно, что ты не знаешь ее, брат.
— Знаю, отлично знаю. То есть я вообще знаю женщин, и, так как она входит в их число, отчаиваться нечего. Надо только, чтобы этот буржуа каждый вечер получал серенаду.
— Тогда она переберется в другое место!
— Почему, если ты все время будешь оставаться в тени? А буржуа что-нибудь говорил по поводу оказанной ему любезности?
— Он обратился с расспросами к оркестру. Да вот, слышишь, брат, он опять начинает говорить.
И действительно, Брике, решив во что бы то ни стало выяснить, в чем дело, снова обратился к дирижеру.
— Замолчите вы там, наверху! — раздраженно крикнул Анри. — Серенаду вы, черт возьми, получили — говорить больше не о чем, сидите спокойно.
— Я бы все-таки хотел знать, кому предназначалась эта серенада? — ответил Шико с самым любопытным видом.
— Вашей дочери, болван.
— Простите, сударь, но дочери у меня нет.
— Значит, жене.
— Я, слава тебе господи, не женат!
— Тогда лично вам, и если вы не зайдете обратно в дом…
И Жуаез, переходя от слов к делу, направил своего коня прямо к балкону Шико.
— Оставь ты беднягу, брат, — сказал дю Бушаж. — Вполне естественно, что все это показалось ему странным..
— Нечему тут удивляться, черт побери! Вдобавок, учинив потасовку, мы привлечем кого-нибудь к окнам того дома. Давай поколотим буржуа, подожжем его жилище, но будем действовать!
— Молю тебя, брат, — произнес Анри, — не надо привлекать внимание этой женщины. Мы побеждены и должны покориться.
Брике не упустил ни одного слова из этого разговора, который ярким светом озарил его еще смутные догадки. Зная нрав того, кто на него разгневался, он мысленно подготовился к обороне.
Но Жуаез не стал настаивать на своем. Он отпустил пажей, слуг, музыкантов и маэстро.
Затем, отведя брата в сторону, сказал:
— Я просто в отчаянии. Все против нас.
— Что ты хочешь сказать?
— У меня нет времени помочь тебе.
— Да, вижу, ты в дорожном платье, сперва я этого не заметил.
— Сегодня ночью я уезжаю в Антверпен по поручению короля.
— Боже мой!
— Поедем вместе, умоляю тебя.
— Ты велишь мне ехать, брат? — спросил он, бледнея.
