К роду Резниковых принадлежал и местечковый дурачок, рыжий Герш-Бинемин, прославившийся тем, что, когда уже в советское время все в местечке почему-то старались отказаться от высокой чести нести флаг на праздничных демонстрациях («ай, мне это надо?»), это ответственное дело поручалось ему, и он, гордый оказанным доверием, со счастливой улыбкой шагал впереди всех.
Хьене-Лея Резникова (ее обычно звали Лия) где-то в конце девяностых годов прошлого века была выдана замуж за своего двоюродного брата, Ейсеф-Залмена Резникова — сына одного из братьев Гирша Мовшевича. К слову сказать, как читатель мог уже заметить, браки между двоюродными братьями и сестрами в еврейских семьях не только допускались, но и поощрялись, что, естественно, способствовало образованию больших семейных кланов, вроде тех, о которых у нас идет речь.
Лия была женщиной простой и, кажется, помимо семейных и хозяйственных дел имела не много других интересов. Рассказывают, что она отличалась добродушием, хлебосольством и незаурядными кулинарными талантами. Многочисленные племянники (в их числе и мой отец), которые неоднократно и подолгу живали в ее гостеприимном доме, возвращаясь с улицы, прибегали к ней на кухню и хором пели на мотив «кукарачи»:
О, Хьене-Лея! О, Хьене-Лея!Ты — царица всех сластей!О, Хьене-Лея! О, Хьене-Лея!Дай нам кушать поскорей!
Ее муж, Ейсеф-Залмен Резников, был весьма незаурядной личностью. Подобно всем Резниковым, он был очень музыкален и мог играть на любом инструменте, какой только попадал к нему в руки, включая даже такие сложные, как кларнет и флейта. Однако не музыка стала делом его жизни, о чем можно только пожалеть. С молодых лет он был буквально одержим идеями социальной справедливости. Участие в русско-японской войне укрепило его в мыслях о необходимости революционных преобразований, и в 1912 году он вступил в РСДРП, причем сразу развил в качестве ее члена такую бурную деятельность, что успел еще до начала первой мировой войны угодить в ссылку. Непосредственно из ссылки он ушел на фронт.
Так мне рассказывал отец. Однако его старшая сестра Ида Соломоновна утверждает, что ни в какой ссылке Ейсеф-Залмен никогда не был, а в партию вступил только в 20-х годах. Мне трудно судить, кто из них прав, но оба сходятся в одном: после революции Ейсеф-Залмен вместе с другим красногорским большевиком Эле-Берлом Ривкиным организовал в поселке Миговка Климовского района еврейскую сельскохозяйственную артель-коммуну «Единение», членом которой состоял, между прочим, и мой дед Соломон. Однако вскоре вследствие внутренних неурядиц (как я уже упоминал, двое организаторов коммуны не очень ладили между собой) и крайне слабой материальной базы эта коммуна развалилась, и Ейсеф-Залмен не стал возвращаться с семьей в Красную гору, а остался жить в Миговке. Надо сказать, что к этому времени он давно уже по идеологическим мотивам порвал все отношения со своим тестем и дядей, считая того эксплуататором и «паразитом трудящихся масс».
В 30-х годах Ейсеф-Залмен жил с семьей уже в самом Климове, работал там в райпотребсоюзе и состоял внештатным инструктором райкома партии. Мой отец, который часто проводил у них в доме летние каникулы, рассказывал, что Ейсеф-Залмен вкладывал буквально всю душу в партийную работу. И даже приходя домой со службы, не мог успокоиться и начинал делиться с женой и детьми своими впечатлениями о райкомовских делах, о бестолковости рядовых климовских коммунистов и непонимании ими установок партии, о последнем выступлении товарища Сталина и т. д. Впрочем, относительно последнего жена Ейсеф-Залмена, Лия, будучи крайне далека от государственных интересов своего мужа, обыкновенно замечала: «Их как аф зайн гипергейтун тате!» («Мне насрать на его сдохшего отца!») и начинала накрывать на стол.
Можно предполагать, что именно Ейсеф-Залмен произнес в свое время на митинге рабочих климовской швейной фабрики ту легендарную фразу, которую так любил потом повторять отец: «Когда две борбы борбутся и шмокчут нашу пролетарскую кров, мы, товарищи швейники, оплонтаем весь мир нитками!»
Тем не менее в 1937 году или немного раньше Ейсеф-Залмена исключили-таки из партии, как теперь принято говорить, по клеветническому доносу. Причем сам Ейсеф-Залмен считал, что донес на него именно Эле-Берл, а не кто-то еще.
Но Ейсеф-Залмен был не такой человек, чтобы смириться с несправедливостью. Он поехал искать правды в Москву и, используя свои старые партийные связи, сумел добиться пересмотра дела и восстановления в партии. Но этого ему показалось мало: когда в Климове секретарь райкома возвращал ему партийный билет, Ейсеф-Залмен заявил, что не считает инцидент исчерпанным и что клеветник должен быть наказан. Секретарь развел руками и сказал, что автор доноса ему неизвестен. Тогда Ейскф-Залмен, не без оснований полагая, что секретарь лжет, положил на стол свой партийный билет и сказал, что не может состоять в одной партии с клеветником.
Я, конечно, абсолютно не уверен, что все это происходило именно так. Тем более что моя тетя Ида вообще отрицает эту историю и особенно факт восстановления в партии. И в ее рассуждениях есть резон. Думаю, читателю не нужно объяснять, что в те годы подобные проявления принципиальности были непозволительной и по большей части самоубийственной роскошью, и люди старались, как правило, их себе не позволять. И уж вдвойне сомнительно, чтобы это могло сойти с рук.
Словом, как бы то ни было, Ейсеф-Залмен, продолжая оставаться, как он выражался, «беспартийным большевиком», жил в Климове до самой войны, а в 1941 году эвакуировался со своей семьей сначала в Воронеж, а потом в Ленинабад (ныне Худжанд). В 1954 году Ейсеф-Залмен и Лия со своим средним сыном Менделем (Маней) переехали во Фрунзе и там в 1969 году умерли с интервалом в несколько месяцев.
Для того, чтобы понять, почему эвакуационная судьба привела Ейсеф-Залмена, а вместе с ним, между прочим, почти всех Резниковых и всю младшую ветвь Фрейдкиных именно в Ленинабад (где, кстати, родился и автор этих строк), а не, скажем, на Урал или куда-нибудь еще, необходимо знать историю жизни старшей дочери Ейсеф-Залмена и Лии — Златы (или Зины).
12. МЛАДШИЕ РЕЗНИКОВЫ — ЗИНА, МАНЯ И БУСЯ
Перед революцией Зина училась в клинцовской гимназии и жила в доме сестры своей матери — Анеты и ее мужа Лейбы Аршавского. Еще будучи гимназисткой, она познакомилась с крупным функционером большевистского подполья Владимиром Еремеевичем Случаком и в 1919 году вышла за него замуж. Случак занимал сначала руководящие посты в Клинцах, а затем был переведен в Ташкент на должность председателя ВЦСПС Среднеазиатской республики. В 1929 году, со времени образования Таджикской ССР, он назначается заместителем председателя Совнаркома новой республики и живет в Ленинабаде, который тогда был столицей Таджикистана. С 1935 года он уже первый секретарь обкома Чимкентской области Казахской ССР.
Надо ли говорить, что это небезопасное в те времена фланирование по руководящим постам закончилось тем, что в 1937 году Владимир Еремеевич Случак был объявлен «врагом народа». Одна алма-атинская газета написала о нем, что он «продавал нашу страну оптом и в розницу одной зарубежной державе». В Алма-Ате состоялся открытый процесс, и В.Е.Случак был, натурально, приговорен к расстрелу. Однако после его реабилитации в 1956 году выяснилось, что приговор не был приведен в исполнение, и в документах, присланных его детям, дата смерти обозначалась 1942 годом. По всей видимости, он погиб в одном из многочисленных казахстанских лагерей.
Так случилось, что вскоре после ареста В.Случака в Чимкент приехал брат Зины, Маня, которого исключили из партии заодно с его отцом, и Маня, не без оснований опасаясь ареста, отправился искать убежища и покровительства у высокопоставленного мужа своей сестры, еще не зная о постигшей того печальной участи.
К приезду Мани Зина была также арестована, но какое-то время спустя ее почему-то выпустили, и она вместе с Маней и двумя своими сыновьями — Евгением и Леонидом — буквально в чем была умчалась на родную Брянщину. Но к родителям в Климов она, по непонятным мне соображениям (возможно, наивная конспирация), не поехала, а снова, как в юности, поселилась у своей тетки Анеты в Клинцах, где зарабатывала на жизнь изготовлением искусственных цветов (до этого она работала в чимкентской газете заведующей отделом писем).
Ее старший сын Евгений, окончив перед войной десять классов, уехал в Ленинград и поступил там в политехнический институт. Мне не хочется об этом ни думать, ни писать, но, по всей видимости, Зине и ее детям пришлось в какой-то форме официально отречься от репрессированного В.Е.Случака — иначе Жене вряд ли удалось бы поступить в институт, да и сама Зина едва ли смогла бы избежать в лучшем случае лагеря для чесеиров. Впрочем, это только предположения, основанные на априорных суждениях, а в действительности могло произойти все что угодно.
