Санька не только читал: рядом с книжкой лежала ученическая тетрадь, временами он делал в ней короткие записи. Иногда он отрывался и от книжки и от тетрадки, устремлял задумчивые глаза в угол и беззвучно шевелил толстыми губами.
Тишина в общежитии бывала очень редко. Беспокойные жильцы чуть ли не круглые сутки галдели, смеялись, топали по коридору. А если тихо было в коридоре, то в комнате без устали работал Сережкин язык. Санька пробовал уговаривать Трубникова, чтобы тот не шумел. Добром просил, ругался несколько раз, пытался не замечать болтливого приятеля. Но ничто не помогало. Поэтому Санька был очень рад, что Валя Бояршинова до макушки загрузила Сережку всякими общественными поручениями, и теперь Сережка подолгу пропадал то в клубе, то в красном уголке цеха. Почти каждый вечер встречался со своей Наденькой и приходил домой тихий, ласково улыбающийся. Ложился на кровать вверх лицом и молча переживал свое счастье. Но бывало и так, что приходил он сердитый, нахохленный. И тогда, чтобы подбодриться, начинал выкидывать всякие штуки.
В таком именно настроении он вернулся и на этот раз. Лениво скинул пальто, шапку, галоши с валенок, подошел к Саньке и деловито справился:
— Читаешь?
— На голове хожу. Не видишь, что ли? — не отрываясь от книги, сердито буркнул Санька.
Сережка осуждающе покачал головой.
— Какой сердитый… Это все от научности. Пока не читал — добрый парень был. А сейчас того и гляди на людей лаять начнешь.
— Отстань! Добром прошу, — взмолился Санька.
— Не могу отстать, и просить бесполезно, — серьезно возразил Сережка. — Потому, как я еще не все сказал…
Это уже ясно: раз Сережка дома, то ни о каких занятиях не может быть речи. Он мешал Саньке, утверждая, что это вызвано только одним: заботой о его, Санькином, здоровье. Если бы не Сережка, он бы за эти полмесяца одолел не только эту тоненькую книжицу, но и взялся бы за другую, которую дал ему Мирон Васильевич. Как раз сегодня он и собирался сделать это. Но раньше времени принесло Сережку.
Сережка вдруг стал серьезным:
— Ты благодарить и низко кланяться должен мне!
— Это за какие-такие дела я должен благодарить тебя? — удивился Санька.
— От преждевременной смерти спасаю.
— Интересно.
— Факт, спасаю! Вот давай разберемся. Ты на работе трудишься?
— Приходится.
— То-то! Трудишься, аж пять потов прошибает и на рубахе соль. После такого дела православные идут в кино, в клуб, гуляют с девушками и прочее. И это правильно, потому что человек так устроен: после работы надо отдыхать. А ты что делаешь? Ты читаешь страшно тяжелые книги, ты твердишь: закись, окись, перекись, азот, водород, глинозем… И прочие непотребности. А я не желаю, чтобы мой лучший друг в двадцать молодых цветущих лет скапутился и отдал свою грешную душу на растерзание чертям. Вот потому я мешаю тебе. Ясна моя речь? Или, может быть, ты до того ушиблен этой наукой, что и понимать меня стал совершенно неспособен?
Сережка мог говорить по поводу и без всякого повода. Попросишь замолчать — он начнет говорить о демократии. Станешь кричать и ругаться — он произнесет речь насчет грубости. Заткнешь уши — заведет беседу о вежливости и чуткости. Против Сережкиных излияний Санька нашел верное, безотказно действующее средство: задавать ему неприятные вопросы. Этим средством он воспользовался и сейчас.
— Ну, хорошо… Это ясно. А вот скажи ты мне: почему ты сегодня так рано ушел от Нади? Выгнала она тебя, да?
Сережка оскорбился, начал трясти головой:
— Меня? Выгнала? Нет. Трубников не тот человек, которого можно выгонять… У нас с ней появились некоторые принципиальные разногласия.
— Не секрет?
Сережка стал по-настоящему серьезным:
— Видишь ли, Санька… У нее много ветра в голове. Ее неправильно воспитали. Она не может понять, что сама природа дала мужчине такую судьбу — быть повелителем. А Надя, видишь ли, сама желает командовать. И все тут!
— Кем командовать? — допытывался Санька.
— Да мной же! — вспылил Сережка и осуждающе покачал головой. — Я не узнаю тебя, Саня. Я пришел к печальному выводу, Саня: как ты начал читать эти мудреные книги, стал намного глупее. Вообще, я замечаю…
Сережка опять брал разгон для произнесения очередной речи. Надо было спасаться, и Санька спросил:
— А как здоровье твоего тестя?
— Какого тестя?
— Да Зота Филипповича!
— Вроде бы ничего… — Сережка сразу же спохватился, что сказанул лишнее, и начал кипятиться: — Что я тебе, справочное бюро, что ли? И вообще — какой он мне тесть? Может быть, я себе другого тестя выберу…
— Кого, например?
— Да того же старика Бояршинова, — кротким, невинным голосом признался Сережка.
— Это как так — Бояршинова?
— А так: мне он больше нравится. Вообще, надо сначала выбирать тестя и тещу, а потом жену. Бояршинов для моего характера самый подходящий. А что касается Вали, так ты через свои книжки начинаешь терять на нее всякие права. Вот я и заберу эти права. Сам пойми: девушка скучает, томится. Она желает иметь живого, веселого юношу, а не такого сухаря, как некоторые, которые воткнулись носом в книгу и, кроме пятиокиси ванадия, ничем не интересуются.
— Разошелся… Перестань молоть чепуху! — уже не на шутку рассердился Санька.
— А что? — Сережка уставился на него взором невинного младенца. — Мы, кажется, на любимую мозоль наступили? Вот будешь знать, как сердить Трубникова!
И не хотел этого Санька, а рассмеялся:
— Ох, Сережка! И кто только тебя выдумал? Пришел, поднял звон, оторвал меня от дела. Ну, мели дальше.
Конечно, другого это бы оскорбило, но только не Сережку.
— Ты стал совершенно невыносим, Санька, — со стариковской рассудительностью проговорил Трубников и начал загибать свои длинные пальцы: — Меня извел своим чтением — это раз. Ну ладно, я перенесу ради друга. Валю иссушил — это два. Но это тоже терпимо, ибо в святом писании сказано: любимая девушка должна немного помучиться. Больше любить будет. Но почему, скажи мне, безвинные должны страдать? Из-за чего страдает такой прекрасный парень, как, например, Андрей Панков?
— Из-за своей глупости и лени. И вообще, ты бы помолчал об этом, тут ты ничего не понимаешь.
Сережка обиженно надулся:
— Где уж нам… Ученых книг не читаем… Своим скудненьким умишком живем…
— А надо копить ум. Это не мешает.
Сережка ничего не ответил. Он стал укладываться в кровать.
Глава 9
ПОЧЕМУ СТРАДАЛ АНДРЕЙ
А с Андреем случилось вот что. Недавно в смене Панкова поменяли местами Саньку и Андрея. Саньку Брагина назначили первым подручным сталевара. Это значило, что Санька вот-вот будет сталеваром. Андрея Панкова, который около двух лет работал первым подручным, перевели во вторые. А работал он не у кого-нибудь, а у отца, у человека, который подготовил уже не один десяток сталеваров. Уже поговаривали, что скоро в мартеновском цехе будет два сталевара Панковых. Теперь эти разговоры смолкли, потому что еще не было такого случая, чтобы второго подручного ставили сталеваром. Все признавали, что Санька Брагин — толковый парень. Но каким бы он ни был, это же неслыханное дело: человек и года не поработал в цехе, а уже стал первым подручным.
Люди понимали, что в этой перестановке Мирон Васильевич играл не последнюю роль. И это вызывало всякие разговоры. Все сочувствовали Андрею, но делали разные выводы.
Молодые говорили так:
— Хуже нету — работать в подчинении у отца. Повздорят дома — на службе аукается.
Солидные, старинной закалки сталевары особенно и не жалели Андрея, но в действиях его отца и начальника цеха Красилова усматривали такое, что пахнет чуть ли не катастрофой.
— Куда ж это мы, братцы, идем? Этак пойдет, так скоро наших женок в первые подручные будут брать!
Вместе с этими стариками, поседевшими возле мартеновских печей, пел и Матвей Черепанов. С некоторых пор он всегда был вместе с теми, кто был недоволен. Матвей, уважительно поглядывая на стариков, говорил дипломатично:
— Мне-то вроде и не того… неудобно попрекать Зота Филипповича да Мирона Васильевича — все-таки помогли на ноги встать, ремеслу хорошему обучили, пригрели и все прочее…
— А ты и не попрекай. Тебя, милый человек, никто и не просит.
— Да как же не попрекать, ежели наши старички, можно сказать, с ума посходили на этой молодежи? А какая она, эта нонешняя молодежь? Ветреная и пустяковая. Право слово! Вон у меня в подручных Сережка Трубников. Ну, что он такое?
Хотя и недовольны были старики Красиловым и Панковым, хотя и угодные им речи произносил услужливый Матвей Черепанов, но они к нему относились настороженно. Как только Матвей начинал говорить, они сразу же замыкались и среди них обязательно находился такой старик, который без лишних слов сурово одергивал Черепанова:
