благочестивый человек: ночью в каком-либо храме виделся яркий свет или слышались поющие голоса, или являлась сама Богородица, которая умоляла Христа пощадить стольный город и не предавать его в руки врагов, и Он обещал, если люди покаятся. Вследствие чего налагался пост и пелись молебны. Эти рассказы и молебствия несомненно действовали на воображение и чувство набожных москвичей и многих укрепляли в твердом стоянии против Тушинского вора. Самые «перелеты» иногда поддерживали их твердость: из Тушинского лагеря они приносили полную уверенность в самозванстве этого вора и говорили, что он ничего общего не имеет с первым названым Димитрием. Особенное впечатление произвело громогласное объявление о том князя Василия Масальского, который из Тушина с раскаянием воротился на службу царю Василию. А общее убеждение в самозванстве в свою очередь еще более укрепляло почитание мощей царевича Димитрия и вселяло веру в заступничество сего нового угодника{12}.
Когда началась осада столицы Тушинским вором, многие области отпали от Шуйского, а оставшиеся верными колебались. Повсюду замечалась шатость, везде гнездилась измена. В таких обстоятельствах он вспомнил, как шведский король Карл IX неоднократно предлагал ему свою помощь для борьбы с общим их врагом, Польшею. Тогда, во время Болотникова, московский царь надеялся собственными силами управиться с мятежниками и отклонил все предложения. Теперь обстоятельства значительно изменились к худшему, и Шуйский уже сам обратился с просьбою о помощи к шведскому правительству. Для переговоров со шведами и для набора северо-западного ополчения он еще в начале Тушинской осады отправил в Новгород и Псков своего племянника Михаила Скопина-Шуйского с дьяком Сыдавным Зиновьевым и стольником Семеном Головиным, который приходился шурином Скопину; ибо незадолго до того сей последний вступил в брак с сестрою Семена, Александрою Васильевною Головиной.
Хотя новогородцы, хранящие традиционную приязнь к роду Шуйских, приняли Скопина ласково; однако ему пришлось преодолевать большие препятствия, чтобы выполнить свое поручение. В Швецию он отправил своего шурина Головина и дьяка Сыдавного; а сам остался для сбора ополчения. В Новгороде он успел собрать небольшую дружину; но Псков именно в это время отложился. Там все еще существовала старая вражда между большими и меньшими людьми. Вражда сия особенно оживилась при корыстолюбивом псковском воеводе Петре Никитиче Шереметеве и обострилась по следующему поводу.
Василий Иванович потребовал со Пскова 900 рублей денежного вспоможения. Деньги эти были собраны с гостей и меньших людей по раскладке. Для доставки их в Москву гости прибрали пять вожаков противной им партии, Федора Умойся Грязью, Ерему Сыромятника и т. д.; а в то же время отправили тайную грамоту, извещавшую, что меньшие люди казны от себя не дали и что эти посланцы суть главные их вожаки, которые царю добра не хотят. Вследствие такого доноса четверо из них в Москве были осуждены на казнь; а пятый, Ерема Сыромятник, не был вписан в грамоту по желанию Петра Шереметева, на которого он много работал даром. Известно, что Василий Шуйский, весьма снисходительный к знатным, простых людей не щадил, и четверо осужденных псковичей уже были выведены на площадь для казни; но тут вступились за них служившие в Москве псковские стрельцы и упросили царя о помиловании, ручаясь за них своими головами. Весть о сем событии произвела во Пскове сильное смятение; меньшие люди поднялись на больших; по их требованию, воевода Шереметев засадил в тюрьму семь человек гостей. Однако смятение все возрастало. Так как большие люди оставались верны Шуйскому, то меньшие стали склоняться на сторону Тушинского самозванца. Когда многих взятых в плен тушинцев разослали по городам, новогородцы топили их в Волхове, а псковичи, наоборот, кормили, поили и вообще жалели их. Лукавый Самозванец с пленными обращался иначе, чем Шуйский; так попавшие в его руки стрельцы из Псковской области были им обласканы, приведены к присяге и отпущены домой с грамотой, которая убеждала их сограждан покориться своему якобы законному государю. Эта мера имела успех; а ей помогло еще то обстоятельство, что царский воевода Петр Шереметев и царский дьяк Иван Грамотин, отличавшиеся корыстолюбием и неправосудием, были очень нелюбимы во Пскове.
Сначала возмутились псковские пригороды. Под начальством тушинского воеводы Федора Плещеева они подступили к самому Пскову. А тут еще из Новгорода пришло требование, чтобы псковичи соединились с немцами (шведами) и вместе с ними шли на освобождение Москвы; тогда как во Пскове еще не угасла старинная ненависть к немцам вообще. Псковские меньшие люди наконец тоже возмутились; они отворили ворота Плещееву, посадили его у себя воеводою, присягнули Тушинскому вору и начали жестоко преследовать больших людей.
Псковский мятеж отразился и в Новгороде. Здесь также начались раздоры между лучшими людьми и простонародьем. Видя шатость в умах, Скопин, по совету воеводы, известного Михаила Игнатьевича Татищева, выступил из Новгорода в пригороды; но и там происходило то же волнение. Прежде всего Скопин направился в крепкий Ивангород; но дорогою получил известие, что последний присягнул Самозванцу. Скопин пошел к Орешку; но сидевший там воеводою известный Мих. Глеб. Салтыков не впустил его в город. Скопин двинулся к устью Невы, откуда хотел уже ехать в Швецию; но к нему прибыло посольство из Новгорода, состоящее из пятиконецких старост, с известием, что митрополиту Исидору удалось умиротворить граждан, и с приглашением вернуться. Скопин поспешил опять в Новгород. Вскоре из Швеции прибыл сюда королевский секретарь Монс Мартенсон и заключил с ним предварительный договор о вступлении в царскую службу пятитысячного вспомогательного отряда с платою по 100 000 ефимков (рейхсталеров) в месяц.
Тушинское лжеправительство встревожилось, когда получило известие о событиях в Новгороде. Решено было отправить туда сильный отряд под начальством полковника Кернозицкого, с целью завладеть этим важным городом Кернозицкий по дороге захватил Тверь и Торжок. Скопин с своей стороны вознамерился выслать отряд к Бронникам навстречу неприятелю, Татищев сам вызвался его вести. Но он был нелюбим новогородцами по той же причине, как и другие московские воеводы, т. е. за притеснения и вымогательства. Некоторые граждане донесли Скопину, что Татищев недаром вызывается идти на Кернозицкого, что он задумал соединиться с ним и стать на сторону Лжедимитрия. Скопин не хотел взять на себя решение по такому важному обвинению; он собрал ратных людей и, в присутствии Татищева, объявил им о доносе. Тут недоброжелатели сего последнего подстрекнули толпу, и она, бросившись на воеводу, тотчас его умертвила, без всякого исследования дела. Таким образом вопрос о доносе остался неразъясненным, и юный вождь мог упрекнуть себя в неосмотрительном поступке. Он велел с честию похоронить воеводу в Антониеве монастыре, а имущество его продать с публичного торгу. Так жалко погиб
