Мой муж побледнел, а потом спросил:
– Это правда? – И я дала ему утешительный ответ, сладкий, как корень сандалового дерева, так что он позабыл не только о своем вопросе, но и вообще обо всей этой истории.
Впрочем, я не рассказала ему всего – например, того, что эта история настолько тронула меня, что я решила попробовать положить яйцо себе на грудь, подошла к коробке и взяла одно оттуда. Но груди у меня не настолько большие или обвисшие, чтобы удержать его, и то яйцо, которое я выбрала – большое и коричневое, – упало на пол и разбилось у моих ног.
Убирая осколки скорлупы и желток, я спросила себя, а сможет ли моя невестка удержать яйцо на своей чахлой груди.
Разумеется, ей и в голову не придет попробовать. Точно так же, как не придет в голову позвать еврея, чтобы он вылечил Ио, хотя тот угасает на глазах. Есть такой доктор по имени Рабино Симеон, который спас моего отца от чумы в прошлом году. Он живет в Сан-Тровазо и всегда приходит по вызову, причем не только к богатым, но и ко всем, кто в нем нуждается. Я уверена, он бы помог Иоганну.
Но Паола – приверженка старых идей и традиций, и она ненавидит его народ: я сама слышала, как она говорила об этом.
– Не печатайте их трактаты, их никто не купит, – заявила она однажды моему мужу и его брату, и я покраснела от стыда за нее, услыхав, что она берется отдавать приказы мужчинам.
От нее буквально разит гордыней; она – самая упрямая, безжалостная и озлобленная женщина, которую я когда-либо встречала. У нее лошадиное лицо и дыхание тоже. Когда она наклоняется ко мне, я улавливаю вонь гнилой зелени.
Нет, она не позовет еврея, чтобы спасти Иоганна. Она придает куда большее значение черствым догматам и звону монет, чем любви к собственному супругу, пусть даже рискует при этом его жизнью.
Я говорю своему мужу, что Паола должна позвать еврея.
Мой муж полон сомнений, а я настаиваю на том, что евреи – лучшие доктора. Венецианские лекари – всего лишь лакеи в больших париках с длинными языками, только и способные, что расточать комплименты благородным дамам.
– Полагаю, Паола запрещает даже думать об этом? – спрашиваю я с презрением в голосе. Он качает головой в ответ: он всегда защищает ее.
– Ты боишься евреев? – спрашиваю я его. – Быть может, ты просто не знаешь их? Или считаешь их грязными? Или в Шпейере их просто нет?
Он отвечает мне, что дело совсем не в этом и что в Шпейере живет много евреев. Относятся к ним хорошо, и они пользуются уважением. Живут они в собственном квартале, где проводят мессы в своей церкви и где у них есть даже особая купель, которая называется миква, чтобы совершать омовение перед молитвой.
– Так что нет, – говорит он мне, – они мне знакомы, и я не считаю их грязными. Напротив, они – очень чистый народ.
– Тогда давай позовем этого Симеона. Я слышала, он творит настоящие чудеса.
Но он все еще колеблется, и я вдруг понимаю, в чем дело. Я думаю, он догадывается, что у Иоганна – легочная чахотка, из тех, что невозможно вылечить, и хороший доктор скажет ему правду, которая окажется для него невыносима.
А Паола ничем не показывает, что понимает, какая опасность ей грозит. Как она может оставаться такой холодной? Если я потеряю своего мужа или его любовь, то не захочу больше жить. По мере того как идет время, я люблю его все сильнее, и страсть моя с каждым днем становится все горячее.
* * *
Бруно и Морто, да и все остальные недавно нанятые работники с тревогой поднимали головы, когда мимо них проходил Иоганн фон Шпейер, кашляя, как промокший кот. Он все реже и реже появлялся в fondaco, предоставив Венделину управляться одному. Однажды они услышали, что Иоганн фон Шпейер слег окончательно. После этого на работе его больше не видели.
Венделин же удвоил усилия, прилагаемые им для изучения венецианского диалекта. Он твердо вознамерился свободно овладеть им, чтобы между ним и работниками stamperia не существовало хотя бы языкового барьера. Отныне его задачей стала передача знаний, которыми до сей поры владел один лишь Иоганн и в меньшей степени он сам. Теперь, когда Иоганн перестал показываться на людях, он должен был во что бы то ни стало обрести в их лице союзников. Он знал, что должен научиться разговаривать руками, как все венецианцы. Руки, свободно висящие вдоль тела во время разговора, выдавали в нем чужеземца.
Его супруга страстно желала, чтобы он свободно говорил на ее родном языке, и потому предложила ему пригласить Бруно Угуччионе, милого молодого человека, чтобы тот приходил к ним домой после ужина и обучал своего capo[69] тонкостям венецианского диалекта. По городу ходили слухи, что Бруно связался с неподходящей женщиной, и Люссиета решила проявить любезность, уведя его с улицы и дав возможность проводить время в любящей семье.
Разумеется, супруга Венделина желала ему только добра. Она и не подозревала о тех вспышках ревности, что вызывала в молодом редакторе, ероша светлые волосы супруга или прижимаясь к нему щекой, чтобы потом поцеловать его в нос.
* * *
Венделин стал работать еще усерднее. Он не мог спать. Пока Иоганн изнемогал под влажными простынями, день ото дня становясь все более неподвижным и молчаливым, Венделин чувствовал, что живет за двоих, с повышенной остротой реагируя на любое физическое ощущение. Ранним утром ему казалось, что певчие птицы умоляют рассвет наступить поскорее; когда он проходил через садик во дворе, растения и цветы выделяли росу, которой срочно нужно было вознестись на небо. Его оглушал едва различимый непонятный шум, и он сообразил, что слышит, как трещит бутон розы, готовый раскрыть лепестки.
Он так и не смог заставить себя вызвать доктора-еврея. Паола наотрез отказалась от этого предложения, а он не мог пойти против нее. Каждое утро он навещал брата, садился у его кровати, брал его восковую руку в свои и говорил с ним о делах. Глаза Иоганна поблескивали в тусклом свете. Но Венделин не мог бы поручиться, что тот слышит все, что он ему говорит. Он утешался мыслью, что рассказывает ему обо всем. Иоганн всегда очень хотел знать о том, что происходит в stamperia.
По ночам, лежа в постели, Венделин крепко прижимал к себе жену, вслушиваясь в ее негромкое дыхание и замирая от страха, если какой-либо ее вдох казался ему медленнее предыдущего. Как-то утром, спеша на работу, он увидел, как в дальнем конце Гранд-канала быстро поднимается солнце, и погрозил ему кулаком, воскликнув:
– Подожди! Подожди меня, подожди Иоганна. Пожалуйста! Подожди.
