Кошка прошмыгнула у неё между ног и растворилась в темноте лестницы. Лампа не горела, и подъезд изнутри освещали только бледные полоски дневного света. В нос сшибал запах кошачьей мочи и ещё какой-то дряни.
Маша поднялась по знакомым лестницам, по дороге замечая, что у почтовых ящиков больше нет раскладного стульчика, а сами ящики справа почернели. Подожгли их что ли?
Она шла дальше, взглядом задевая двери квартир. Если в квартиру уже вселились, то рядом с дверью лежал коврик. Маша считала коврики и понимала, что их стало заметно меньше. На шестом этаже она заглянула в дальнюю часть коридора и наткнулась там на опечатанную дверь. Белый язычок бумаги подрагивал на сквозняке, чудом не оторвавшись до сих пор. Что было написано на нём, Маша не разобрала.
До чердака оставалось всего два лестничных пролёта, когда Маша ощутила присутствие сущности. Она замерла на лестничной площадке, покрутила головой: бетонное эхо доносило голоса.
— Новый дом, новый, — убеждал один, громкий, уверенный. — Залатаем трещину, и будете жить дальше.
Второй бубнил что-то неразборчивое. Маша подкралась к самому повороту, но разбирала разве что одно слово из каждого десятка сказанных.
— Рухнет… болеют… эпидемиологический надзор…
Она осторожно выглянула: Смертёныш стоял там, между двумя женщинами, на редкость одинаковыми в строгих костюмах и в лихорадке спора. Он грыз семечки, с детским любопытством переводя взгляд с одной на другую. Кучка шелухи на полу росла. Спорщицы топали ногами, так что шелуха хрустела под каблуками туфель, но они не слышали.
— А ты, оказывается, вовсе и не четвёртой категории. Третьей, как минимум, дорогой.
Ей показалось, что Смертёныш глянул на неё и, кажется, растянул губы в дебильной улыбке, хотя против света было не разобрать толком.
Минут через двадцать они сидели на чердаке. Здесь было холодно, ветер колотился в слуховые окна. Казалось, весь дом качается под его порывами. От плеча Смертёныша, которым он прижимался к Маше, ей было только холоднее.
Он грыз семечки. На грязные детские пальцы капала слюна. От его куртки ничем не пахло, хотя судя по виду, нести должно было за три пролёта.
— Что ж ты никак не наешься? — спросила его Маша. — Весь дом, похоже, сожрал. А если нет, то скоро доешь. Дальше что?
Он промычал в ответ что-то невнятное, не вынимая пальцев изо рта. Маша вздохнула, повозив ногой вправо-влево, так что в гравии вырисовался чёткий полукруг.
— Хочешь, я заберу тебя с собой? Новый дом — будет много людей. — Она похлопала по карману, там зазвенели ключи.
Смертёныш смотрел на Машу внимательно, словно и в самом деле — осознанно. Она сняла с плеча тяжёлую сумку и, роясь в ней, произнесла:
— Но для начала тебе нужно стать сильнее.
Маша старалась говорить — что угодно — всё то время, пока была с ним рядом. Потому что голос, как любое другое проявление личности, привязывал сущность к ней, как собаку привязывает команда «к ноге».
Она говорила что-то — не особенно выбирая темы — пока резала себе ладонь наискосок. От основания большого пальца до мизинца. Пусть он запомнит вкус её крови вместе со звуком голоса. Когда она позовёт его в следующий раз — Смертёныш всё вспомнит.
На следующий день у неё почти не было сил. Ощущая на себе взгляд Сабрины, Маша добрела до кухни и сварила себе пшеничную кашу из пакетика. Еле-еле съела полпорции.
Верный признак — если после таких экспериментов хочется есть, значит, всё сделано верно. Если едва заставляешь себя, чтобы не свалиться без сил — всё из рук вон плохо. Непрофессионально.
Маша ничего другого и не ждала. Где ей было набираться профессионализма? Всё, что Миф говорил о таланте и интуиции — чушь собачья, на одном таланте никому ещё выехать не удавалось. На таланте и неимоверных усилиях — возможно.
Она выпила горсть таблеток — где-то там были витамины и анальгетики — и снова легла стать, до обеда.
К обеду тело ломило, но уже не так сильно. Сабрина, к большому Машиному облегчению, ушла. Вернее всего, в библиотеку. Маша оделась, чувствуя гигантское омерзение к дождю за окном, невыученным конспектам на письменном столе, кроссовкам, которые не успели просохнуть на ночь.
Замерев у стола, она поразмыслила о том, чтобы оставить Сабрине адрес, куда собирается. Написать на листке из блокнота и сунуть под клавиатуру. Будет искать и найдёт. А ведь точно — будет.
«Тьфу, я ведь думаю так, словно не вернусь». — Маша невесело усмехнулась и вышла, тут же позабыв, заперла ли она за собой дверь комнаты.
Добираться пришлось с пересадкой.
— Девушка, уступите место. Вы что, не видите, что мне плохо! — На лице женщины застыла гримаса ненависти. Когда-то Маша листала учебник по спецкурсу и видела, что такое выражение лица способствует обострению внутренних защит. Но если всегда ходит с таким — защиты просто иссякнут.
Она уступила, не вдаваясь в споры, но усталость смыла привычную интеллигентность.
— Ясное дело — плохо. Вы бы поснимали с себя амулеты. Из них как минимум три — для призыва, а не для защиты, — сказала Маша, давя из себя улыбку, и ушла в другой конец салона, слыша злобное уханье в ответ.
Оглянулась — женщина уже перебирала подвески, потом бросила их и принялась ощупывать серьги.
Гадкое предчувствие жило внутри. Маша ощупывала его со всех сторон, пытаясь понять, к чему это. Потом она вспомнила о бумажке, на которой записала адрес Мифа. Адрес нашёл для неё Алекс, хоть долго ругался, плакался, что слишком сложно, но добыл в конце концов.
Она вышла из автобуса за четыре остановки до нужной и долго плутала по кварталам, приставая с вопросами к прохожим, пока не нашла нужную улицу. Она тянулась вдоль набережной.
Это была старая улица, одна из самых старых в городе, наверное. Слева застыл бесконечный бетонный парапет, о который билась вода. Справа тянулись дома — не чопорные многоэтажки. Каждый из домов — в кованой ограде, перед дверями одних — каменные демоны. На крыше других — скрипучие узорные флюгеры. Каждый в своём личном тумане. И притихшая дорога между ними и рекой.
Маша нашла дом номер семнадцать. Перед ним оказалась детская площадка — всего пара лесенок и качели, пустая песочница. На краю песочницы сидела женщина и завязывала шарф девочке, та несмело брыкалась, но терпела.
— Ветер с реки, — громко выговаривала ей женщина, — простынешь.
Маша не видела лица девочки. Повернувшись боком к низкой ограде, словно кого-то ждала, она исподтишка понаблюдала за ними. Девочка возила совочком по сырому гравию. Из гравия никак не лепился кулич. Женщина так и осталась сидеть на краю песочницы, неловкая, как большая птица на тоненькой ветке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
