Я робко сопротивлялся:
— Я приемлю чудеса только в цирке, а чудеса без участия иллюзиониста меня пугают.
— А ты уверен, что это чудеса, а не опыты?
— Чьи?
— Узнаем у Сузи. Она докопается.
Но Сузи не докопалась, докопался я.
Глава III
ОРЛЯ
Спал я плохо. Три раза просыпался, разбуженный одним и тем же кошмаром. Вернее, схожим по смыслу.
Сперва я увидел улицу, запруженную народом. Ни одного авто и омнибуса. Только стоящие плечом к плечу люди. Мужчины. Одинаково стриженые головы и черные пиджаки. И запрокинутые кверху лица, обращенные ко мне. Затем, как в кино, когда камера наезжает на объект съемки, улица выросла и приблизилась. Лица придвинулись вплотную и стали одним лицом. Моим лицом, размноженным тысячи раз. Тысячи моих глаз вопрошали меня о чем-то серьезном и страшном.
О чем?
Я проснулся, сел на постели и замер в темной тишине комнаты. Гулко пробили каминные часы один раз. Час ночи. Стараясь не вспоминать о нелепом, но почему-то пугающем сне, я прислушался к привычной тишине ночи, но, кроме тиканья часов, ничего не услышал. «Приснится же такое», — успокаивающе подумал я и снова заснул.
И вновь я увидел улицу, только ночную, пустынную, освещенную лишь тусклыми пятнами света от невидимых фонарей. Одинокая фигура незнакомца двигалась мне навстречу, и мы, не сворачивая, столкнулись лицом к лицу. И опять я увидел свое лицо с холодно вопрошающими глазами.
Кто-то из нас сказал:
«Близость должна быть совершенной и полной».
И мы шагнули друг в друга, как в туман, в ночь, в темноту, оформленную смутными очертаниями моей спальни. Я понял, что проснулся.
Часы пробили три раза. Значит, ночь еще не кончилась. Из полуоткрытого окна несло лондонской ночной сыростью. Я вдруг озяб и глотнул прямо из бутылки бренди, стоявшей рядом на столике. Закурил, затянулся и подумал традиционно: что, мол, сей сон означает? Но раздумывать не стал: сонливость успокаивала и звала к дремоте.
Третий сон подытожил первые два.
Я стоял у большого овального зеркала, освещенного двумя трехсвечными канделябрами по бокам, и всматривался в свое зеркальное отражение. У него не было ни глаз, ни ушей. Только в глазницах сверкали зеленые искры.
«Мне нужны твои глаза, чтобы видеть то, что ты видишь, — сказало оно, — твои уши, чтобы слышать то, что ты слышишь, и твоя кожа, чтобы ощущать тепло или холод прикосновения. Мне нужен твой мозг, чтобы восхищаться тем, что тебя восхищает, страшиться того, что страшит тебя, и удивляться тому, что тебя удивляет».
И я в третий раз проснулся, отметив про себя, что литературный штамп «в холодном поту» не так уж далек от истины. Лоб у меня был холодным и влажный. А будильник истошно звонил о том, что пора начинать еще одно утро.
Я принял душ, оделся, приготовил наспех яичницу с беконом и вдруг, случайно взглянув на книжную полку, заметил что-то неладное. В первый момент я даже не сообразил, что именно, и только потом дошло: мраморный бюст Шекспира наверху исчез. Я вспомнил, что еще вчера вечером я видел его: доставал с верхней полки роман шекспировского современника Роберта Грина «Крупица здравого смысла, купленная миллионами раскаяний». Я даже подумал при этом, что хорошо бы все-таки стирать пыль с бюста — стоит высоко, миссис Соммерфилд, убиравшей мои комнаты, трудно до него дотянуться Но куда же он все-таки делся? Тяжелая штуковина, которую запросто и не сдвинешь. И кто снял? Кроме Розалии Соммерфилд, ко мне никто не входил.
Я вышел в коридор и громко позвал миссис Соммерфилд, жившую рядом. Минуту спустя она появилась, кутаясь в теплый стеганый халат.
— Что случилось, сэр?
Я показал на верх полки с книгами.
— Вы куда-нибудь убрали его?
Она не поняла.
— Что именно, сэр?
— Шекспира! Мраморный бюст, который стоял на полке.
— Я никогда не дотрагивалась до него, сэр, — сказала она с достоинством.
— Может быть, он упал и разбился?
— А с какой стати я бы стала это скрывать? — В словах ее уже прозвучали нотки закипавшего раздражения.
— Но я еще вчера вечером видел его на месте.
Розалия Соммерфилд выпрямилась, как стальная пружина.
— Вы, кажется, подозреваете меня, сэр?
— Что вы, миссис Соммерфилд! Я, право…
Но она не дала мне закончить:
— Только у вас и у меня есть ключи от ваших комнат. Поэтому я требую вызвать полицию. Кстати, сержант Филби еще не ушел на работу.
Полицейский сержант Филби жил в угловой комнате по коридору и вошел ко мне в полной форме, но явно смущенно и неохотно.
— Леди уверяет, что вы хотите сделать заявление, сэр. Я не на работе, но могу принять его, если желаете.
— Я не собираюсь делать заявления, Филби, — сказал я неспешно. — Ничего серьезного не произошло. У меня ни к кому нет никаких претензий.
— Второй ключ от этой квартиры у меня, сержант, — вмешалась настойчиво Розалия Соммерфилд, — а со вчерашнего дня у мистера Клайда посторонних не было. Следовательно, подозрения в краже или уничтожении мраморного Шекспира падают на меня. Но я вчера полночи просидела у миссис Уинтон из двенадцатого номера: у нас у обеих бессонница и мы до трех часов ночи раскладывали двойной пасьянс Марии-Антуанетты. Сами понимаете, сержант, что после этого я не могла беспрепятственно и незаметно проникнуть к спящему мистеру Клайду и бесшумно унести статую с книжной полки, да еще у самого потолка. Настаиваю, чтобы мои показания были занесены в протокол.
— Миссис Соммерфилд! — взмолился я.
— Где именно стояла статуя? — спросил Филби.
Я взглянул на полку и обмер: бюст Шекспира стоял на своем месте.
Что произошло дальше, нет смысла описывать. Филби веселился, а Розалия выговаривала мне тоном королевского прокурора:
— Ваши трюки, сэр, можете показывать в цирке. Но я сдавала комнаты ученому, а не фокуснику.
А мне было совсем не смешно. Я стоял неподвижно, тупо соображая: что, что, что же произошло? Может быть, мы с Розалией стали жертвой обмана зрения, оптического фокуса, причудливой игры утреннего света на запыленном мраморе? Нет, никакой игры света здесь не было и не могло быть. Книжная полка стояла в темном углу комнаты.
Но меня ожидал еще более зловещий удар.
На столе рядом с остывшей яичницей лежала изогнутая, старая, хорошо обкуренная трубка. Пять минут назад ее не Было. Мало того, ее вообще не было: я никогда не курил трубку. И в довершение всего я узнал ее: трубка принадлежала Доуни. Он курил ее вчера, когда мы разговаривали у входа в аудиторию.
Может быть, по ошибке он сунул ее не в свой, а в мои пиджачный карман? Или я бессовестно стащил ее у него? Но Доуни не рассеянный профессор из комиксов и я не клептоман. Да и память у меня еще не отшибло: в последний раз я видел эту проклятую трубку в зубах у Доуни.
