Кроме того, мне было известно, что Морган Ле Фэй не имела ничего против моей любви к ней — ее это просто нисколько не волновало. Обычно влюбленный дикфордский парень предлагает свою любовь избраннице; в случае отказа у парочки остается крайне мало шансов встретиться вновь в течении долгого времени, так как кому-нибудь одному из них приходится оставаться под опекой родственников. Если же речи о браке нет, в таком случае люди просто уезжают на совместный уикэнд, либо направляются в ближайший лесок (смотря по социальному положению). Я буквально проводил все выходные в обществе мисс Морган, так что, стоило кому-нибудь из Дикфорда увидеть ее — и наша репутация изрядно пострадала бы; так что, как видите, наше деловое соглашение имело все недостатки адюльтера, но ни одного из возможных преимуществ.
И все же я извлекал из этого вполне определенную пользу для себя (хотя мне было бы крайне затруднительно назвать конкретно, какую именно). Конечно, бывали моменты, когда мне хотелось большего; случались также периодические срывы и даже взрывы, которые мисс Морган нисколько не замечала — точно так же можно совершенно случайно закрыть свою кошку или иного любимца в сарае, даже не подозревая об этом. Самым замечательным было то, что она позволяла мне любить себя; и делала она это вполне естественно, нисколько не заботясь о происходящем. Конечно, темпераменты бывают разные. Думаю, что кто-нибудь другой, оказавшись на моем месте, начал бы демонстративно точить нож; я же, признаюсь, пообещал себе — как только мои дела с Морган Ле Фэй подойдут к концу, я тут же брошусь в море с утеса — мне не доставляла никакой радости мысль о возвращении к семье, астме и Дикфорду. Между тем, я получал нечто, что делало мою жизнь осмысленной, и в этом я не чувствовал угрызений, не страдал никакими иллюзиями или комплексами. Мой лекарь, разглагольствуя как-то у меня на сеновале после оказания профессиональной помощи вашему покорному слуге, заявил: в таком деле все люди делятся на садистов и мазохистов, а просто по нашему — на сапог и половик. Садисты могут засветить фонарь под глазом у возлюбленной или оскорбить ее в присутствии дворецкого, в зависимости от своего социального положения; мазохист же никогда не достигнет вершины счастья, пока дама сердца не вытрясет из него всю душу. Жизнь — штука не простая. Думаю, что я более склонен к мазохизму, хотя у меня безусловно есть тот предел выносливости, после которого вытрясать из меня душу просто бесполезно.
Как бы там ни было, но Морган Ле Фэй, хотя и далекая, как Луна, была более приятна мне именно такой, чем в роли домохозяйки, штопающей мои носки, — ведь благодаря этому я сохранял свои фантазии о магии луны и подводных дворцах, наделяя любимую чертами принцессы — воздушной феи; если бы ей случилось низвести себя до уровня обычной женщины из плоти и крови — все очарование тотчас рассыпалось бы в прах, превратившись в безжизненную равнину мертвого моря. Позволяя мне заботиться о ней, не испытывая страха привязанности, бесконтрольно выпуская на волю свой окутывавший меня женский магнетизм, Морган Ле Фэй давала мне то, чего не доставало многим бракам, — хотя мне никогда не удавалось даже прикоснуться к ней. Тут моралисты пожалуй вспомнят о сублимации — но это лишь потому, что им никогда не узнать того, что я узнал о лунной магии, находясь наедине с Морган Ле Фэй в старом форте. Думаю, что любить так, как она позволяла мне любить себя, — неплохое средство от греха; и простое созерцание, черт возьми, все нее лучше, чем брак по ошибке (в том случае, конечно, если не принадлежишь к людям, которые под настроение с удовольствием ставят синяк под глазом у возлюбленной).
В общем, мы ладили друг с другом — Морган Ле Фэй и я. С каждым днем форт все больше превращался для меня в морской дворец, а Морган Ле Фэй — в Жрицу Моря; с каждым днем я все больше и больше переселялся в другое измерение, где мне принадлежало то, что никогда не принадлежало бы на Земле. Я был безумно счастлив, хотя, наверное, все-таки немного безумен; но все это было лучше и Дикфорда, и астмы.
Так пролетали недели (для меня это была просто вереница уикэндов). С возникновением дружбы между мной и Морган Ле Фэй нечто новое ворвалось в мою жизнь: я брал у нее книги, а она готовила мне изумительные кушанья, обучая меня чувствовать вкус пищи, как уже научила чувствовать вкус вина; она делилась со мной своим пониманием жизни, иногда философствуя о ней, и казалось, что эта философия могла бы также быть и моей, если бы в детстве я не был подвергнут столь тщательному воспитанию. Я всегда называл это в себе первородным грехом; но Морган Ле Фэй превратила это в моральный кодекс. Не было повода детально обсуждать его влияние на меня, но, во всяком случае, моя астма практически отступила.
Среди улучшений было еще кое-что: позаимствовав слова моего лекаря, я бы назвал это разрушением моих этических ограничений, что было связано с моей способностью к творческому мышлению. В связи с этим мне вспоминалась история об одном из великих современных художников. В молодости он был добропорядочным молодым человеком, платившим дань сыновней привязанности своей матери и рисующим сюжеты наподобие тех, что изображены на обертках шоколадок; но однажды на отдыхе ему случилось нырнуть с высокой скалы, в результате чего он повредил себе голову. Тогда он стал действительно великим художником — но совершенно забыл свою мать.
Я, несомненно, начинал приобретать определенный стиль в нанесении краски на стены комнаты Морган. Современное искусство имеет одну особенность: в процессе своего роста можно выработать собственную технику, нимало не заботясь о кропотливом изучении традиций предшественников (если собственные разработки приносят результаты). То, что я набрызгивал обыкновенную краску для внутренней отделки на грубые слои штукатурки, взбивая рисунок собственной щеткой для волос, нисколько не претило мне как художнику: более того, некоторые сочли бы это даже интересным. Правда, я должен признать, что за этим стояло серьезное обучение профессии чертежника: я собирался стать архитектором, и так бы все и случилось, если бы не скончался преждевременно мой отец, рано заставив меня взять на себя тяжелое бремя обязанностей. Вследствие этого, ваяя мои волны и облака, я руководствовался свойственным архитектору внутренним чутьем пропорциональности вместо того, чтобы просто творить мазню как Бог на душу положит.
Вот так и проходила неделя за неделей. Я завершил всю самую тупую часть работы художника (если можно вообще так называть ее), но вновь приходилось ожидать, когда же настроение моря наполнит меня вдохновением, чтобы я смог изобразить те самые полускрытые формы, которые были призваны раскрыть внутреннюю силу духа. Я закончил панель с изображением спокойного пустынного моря, и Морган была поражена результатами моей работы; но это было лишь начало — я был совершенно уверен, что дальше ожидалось большее.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
