И вышла из комнаты.
Я стал рассматривать то, что она разложила передо мной на маленьком столе. Этого было не так уж много — гораздо меньше, чем можно было предположить.
Сашины стихи я знал — они все были датированы еще тем временем, когда мы встречались в Харькове. И штук пять фотокарточек были того же периода, может быть, только чуточку более поздних. Тоненький пакет с письмами я не рискнул рассматривать подробно: приоткрыв его, я увидел в нем четыре конверта, надписанных четким Сашиным почерком. Обратный адрес на всех на них был харьковский. Когда я неловко повернул этот пакет, на стол выпал листок письма. Оно начиналось: «Дорогая Зина, ты напрасно опять упрекаешь меня…»
Дальше читать я не стал. В комнату вошла Зинаида Борисовна. Она спросила:
— Вас, вероятно, удивляет, что Саша так мало писал мне?
Она внимательно посмотрела на меня.
— Напрасно вы не прочитали его письма. Я не делаю из них секрета.
Мы сели пить чай. Ощущение неловкости и разочарования теснили меня все более. Однако Зинаида Борисовна не замечала этого. Она держалась уверенно и спокойно. В ее тоне, когда разговор шел о Саше, было что-то хозяйское, словно она имела основание владеть памятью о нем.
А я не мог себе этого представить. Чем подробнее она раскрывалась передо мной, тем насильственней угадывалась ее общность с Сашей. Его юношеские впечатления и взгляды двадцатипятилетней давности сохранились в ней, как в холодильнике: они лежали там нетронутые и неистраченные. Я спросил:
— В каком году вы с ним познакомились?
— В тридцать пятом. Саша был в аспирантуре и на каникулы приехал в Феодосию. А я жила в Феодосии. Да он, вероятно, рассказывал вам об этом…
— Мы редко виделись, — сказал я.
— А писать он не любил. — Она засмеялась. — Все его друзья жаловались на него. Даже Олечка Колотилова…
— Кто это? — спросил я.
— Боже ты мой! — сказала Зинаида Борисовна. — Вы не помните Олечку Колотилову?! Она жила рядом с вами. На Садовой, угол Черноглазовской. Вот так идет Черноглазовская, а вот так — Садовая. Ваши окна выходили на ее ворота. Погодите, сейчас покажу вам ее фотокарточку.
На фотографии Олечка Колотилова оказалась маленькой сухонькой старушкой. Я понял, что она маленькая: она стояла в каком-то скверике, держась рукой за спинку скамьи и несильно над ней возвышаясь. У ног ее паслись голуби.
— Узнали? — спросила Зинаида Борисовна.
— Нет, — сказал я.
— Странный вы человек. Саша всех помнил.
Я хотел сказать ей, что Саша погиб четверть века назад и что неизвестно, кто бы остался в его натруженной памяти, живи он сегодня, — но не решился.
— А давно вы видели эту Колотилову в последний раз? — спросил я.
Олечку? Я вообще никогда не видела ее, — сказала Зинаида Борисовна. — Но это не имеет значения, ведь мы регулярно переписываемся.
— А в Харькове, — спросил я, — когда вы жили в Харькове…
— Я никогда там не жила, — ответила Зинаида Борисовна.—
Я же вам только что рассказывала: мы познакомились с Сашей в Феодосии.
В ее голосе послышалась досада на мою бестолковость.
Чего-то я действительно не мог взять в толк. И это начинало меня раздражать, хотя я отлично представлял себе, что мое раздражение неприлично.
Сделав над собой усилие, я сказал:
— Простите меня, Зинаида Борисовна. К сожалению, еще задолго до войны мы виделись с Сашей нечасто. И возможно, вы преувеличиваете мою с ним близость. Нас далеко раскидало в те годы.
Она удивленно посмотрела на меня.
— Но ведь юность сохраняется в человеке навсегда.
— Если бы! — сказал я. — У меня-то она сильно захламлена.
— А я живу только ею.
Незнакомая пожилая и некрасивая женщина сидела со мной за чайным столом. Только сейчас я увидел, как необычно всё, что нас окружает. В этой комнате все вещи были случайными и словно выхваченными из минувшей действительности. При взгляде на них тотчас всплывали их прежние наименования: шифоньер, оттоманка, гардероб, фортепьяно, и даже тогда, когда они так назывались, они были уже старомодными. Я не люблю нынешнюю новую мебель — она для меня слишком магазинная, не обладающая личным характером, неодушевленная. Но в этой комнате существовала другая крайность: вещи растеряли своих бывших владельцев, жизнь выцедилась из них по капле, они стояли мертвые, несоединимые между собой.
Вам проще, — сказал я. — Вы виделись с Сашей вплоть до его ухода на войну.
— Нет, — сказала Зинаида Борисовна. — После Феодосии мы не встречались ни разу.
Понимая всю глубину своей бестактности, я спросил:
— Сколько же это продолжалось?
— Почему «продолжалось»? Это продолжается и сейчас. У меня никого не было, кроме Саши. Когда он погиб, его друзья стали мне близкими людьми.
— Кого же из них вы видели? — спросил я.
— Никого. Вы — первый.
Я не мог себе вообразить этой жизни. Я спросил:
— Откуда же вам столько известно обо всех нас?
— Я писала письма. Мне отвечали. Ведь вы мне тоже отвечали? Вот так и другие.
— Но почему, — спросил я, — почему вы ни разу не приехали в наш Харьков до войны?
— Не получилось, — сказала Зинаида Борисовна. — Саша не хотел.
Удивительно было: в ее голосе не мелькало и ноты сокрушенности. Она отвечала мне победительно, словно именно так и должны были сложиться ее отношения с Сашей.
По всем человеческим законам ее следовало жалеть. Логически я это понимал, но, обычно легко жалостливый, я не мог сейчас наскрести в своей душе ни крупинки сочувствия к ней. Она мне не нравилась. Я не мог себе представить ее иной, нежели видел сейчас. Это было несправедливо до жестокости, но меня заколодило. Я не мог пропустить ее в свое прошлое.
— Вы не думайте, что это был просто курортный роман, — сказала Зинаида Борисовна. — Саша читал мне свои стихи, мы много беседовали на разные темы. Если бы не война, все могло бы сложиться иначе… Хотите, я. вам сыграю то, что мы любили?
И, не заручившись моим согласием, она перенесла свое грузное тело из-за стола на круглый стул у пианино.
— Садитесь поближе, — попросила Зинаида Борисовна. — Я должна видеть выражение вашего лица.
Она заиграла и запела. Не знаю, что можно было вычитать на моем лице. Она молотила своими толстыми пальцами по клавишам, пианино гудело под ее тяжелыми руками. И поверх этого гуда раздавалось ее неумелое пение.
И в самый пожар моего стыда за нее я внезапно подумал: кому-нибудь и я смешон. Еще я подумал: разве это так уж смешно, когда нелюбимая тобой женщина через двадцать лет после того, как ты ее бросил и тебя уже давным-давно нет на земле, собрала вокруг себя все, что от тебя осталось?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
