― Зачем столько сложностей? Зачем переносить труп? ― всхлипнула Ариадна
― Ну, чтобы подозрения падали на всех обитателей левого крыла, а, впрочем, не знаю.
― Но кто же это сделал?
― Арифметика здесь простая, ― задумчиво произнес Федор. Преферансисты исключаются. Остаются четверо: я, Полина, дядя Осип и Глаша. У Полины мотив шкатулочного размера, я Эмме Францевне жизнью обязан, остаются домоправительница и повар. У обоих нет алиби, и могут иметься веские причины для убийства. Дядя Осип, если Вы смогли доставить меня из флигеля в большой дом, то для Вас не составит труда отнести тело пожилой женщины к боковой лестнице.
Все сделали шаг назад, дядя Осип остался стоять у ступенек в одиночестве.
― За что ж ты меня так, сынок? ― растерялся он. ― Не мог я этого сделать. Я ж Эмме Францевне верой и правдой… Не жалея сил…
― А что? Гостиница и ресторан «Националь» не один миллион стоят, подлил масла в огонь Влад. ― В наше время и за меньшую сумму убивают.
― Что ж ты, Осип, ― хихикнула Глаша. ― Али запамятовал, как говаривал: «Барыня мягко стелит, да жестко спать, кого хочешь к рукам приберет. От нее не убежишь, хоть живой, хоть мертвый». Может, надоело тебе на нее спину гнуть, а тут такой подходящий случай: завещание уже подписано. Ты и ускорил событие, а?
Дядя Осип хватал ртом воздух, прижимал руки к груди и переводил отчаянный взгляд с одного участника следственного эксперимента на другого. Все осуждающе молчали.
― Я вот что подумал, ― сказал Федор. ― Если бы дядя Осип нес тело Эммы Францевны, я бы услышал, у него поступь тяжелая… Кто у нас в доме ходит неслышно? Глаша.
Все покосились на Глашу.
― Господь с Вами, Федор Федорович, ― махнула она рукой. ― Нечто мне под силу поднять барыню, да донести ее до боковой лестницы?
― Поднять ― вряд ли, а вот волоком дотащить ― это вполне вероятно. Помните, Эмма Францевна была в розовом атласном халате. Гладкая ткань легко скользит по натертому паркету.
― Ой, шутник вы, голубчик, напраслину на меня возводите. А палкато, на которой барыня споткнулась ― ваша.
Все посмотрели на Федора.
― Трость я потерял в лесу несколько дней назад. Вы, Глаша, часто в лес ходите. Вот, за Божьим человеком приглядывали. Наверняка, вы ее и принесли в дом.
― Все-то вы придумываете! Как же я могу барыне зла желать. Мы с ней, почитай, всю жизнь рядом, как родные. И пожизненная рента ― не бог весть что. Нет у меня этого… мотива.
― Да, мотив… С этим у меня проблема. Давайте вспомним, что еще приключилось такого, отчего Эмма Францевна заторопилась написать завещание, переинформатировала компьютер и испытала острую необходимость спуститься вниз по парадной лестнице?
― Мы занимались спиритизмом, ― напомнила Ариадна. ― Но ничего ценного дух нам не сообщил. Гоша устроил переполох. У Эммы Францевны разбился лорнет. А во время ужина она рассказала забавный случай из дореволюционной жизни.
― Аркадий Борисович попросил меня поведать что-нибудь из архивов Бурцева-старшего, ― добавил Влад. ― Я говорил о партийных деньгах, об их загадочной судьбе, о книге на ту же тему, которая недавно вышла в печати.
― Вы еще упомянули о добровольном помощнике, который готов раскрыть вам тайну анонимного вклада, ― уточнил отец Митрофаний.
― Я имел в виду Лизу. Я все еще надеялся, что она вспомнит свое обещание и сообщит реквизиты счета… Но Эмма Францевна отрицала какое-либо свое отношение к партийным деньгам, сославшись на то, что все ее воспоминания ― всего лишь отголоски работы в архивах музея Революции.
― Эмма Францевна говорила правду, ― раздался голос Галицкого, и все повернулись в его сторону. ― Я тут расследование небольшое провел… Вы уж простите, Федор Федорович, сбежал я тогда… Так вот, за два дня мне удалось узнать кое-что интересное из биографий Эммы Францевны и Глаши. Барыня наша, действительно, немало лет проработала в музее Революции, тема ее докторской диссертации была: «В. И. Ленин во Франции глазами современников на основе мемуарных источников». В 1996 году она неожиданно подала заявление об уходе, не доработав до пенсии всего один год, и начала ссужать деньгами российских предпринимателей… Теперь о Глаше… Она также работала в музее Революции гардеробщицей и уволилась в том же году. Среди сотрудников Глаша слыла женщиной малоразговорчивой, однако, ходили упорные слухи, что она из семьи видных революционеров, погибших во время сталинских репрессий… Я покопался в ее документах и вот, что выяснил… Глаша родилась в 1935 году, видимо, в лагере, там какая-то сложная номерная аббревиатура. Ее мать проходила по статье «враг народа», однако имя ее везде замазано цензурной краской. В папке дела сохранился пожелтевший листок бумаги, анонимный донос. Неизвестный доброжелатель вспоминает лето 1911 года в Лонжюмо, и пишет, что все ценности, экспроприированные у мировой буржуазии, переправлялись куда-то на аэропланах, а отвечали за эту операцию некий Поэт и его любовница. Доносчик клялся, что ему достоверно известно, что эта женщина писала дневники, и указала в них, где спрятаны партийные деньги… Есть у меня подозрение, что Глаша нашла дневники своей матери, и из гардеробщицы стала миллионершей. А Эмму Францевну она использовала в качестве финансового директора, так как по своей малограмотности не знала, как связаться с зарубежным банком и возобновить работу анонимного счета.
― А вот и замечательный мотив, ― продолжил Аркадий Борисович. Влад намекнул на утечку информации через своего добровольного помощника, а Глаша подумала на Эмму Францевну, так как Лиза уже была мертва. И думаю, Глаша помогла ей покончить жизнь самоубийством с помощью своей настойки. Ведь именно она передала Лизе письмо от Влада, в котором тот просил открыть ему тайну счета.
Все отшатнулись от Глаши.
― Ну вот, на бедную Глашу все шишки валить, ― теребила она концы своего головного платочка. ― Коли нет других доказательств, так можно все выдумать про дневники и про убийство. Свидетелей-то ― нет!
― Я ― свидетель, ― сказал Лев Бенедиктович.
Все опять обернулись к нему.
― Я совсем засиделся в шкафу… Вы, Федор Федорович, в курсе… И когда услышал звон посуды в час ночи, решил прогуляться, посмотреть, в чем дело. С верхней площадки парадной лестницы в лунном свете мне было видно, как Глаша тащит по полу какой-то сверток. Вскоре она вернулась со свечой и обыскала ступеньки и пол фойе. Она подобрала обломок свечи и домашнюю туфлю с помпоном и скрылась в коридоре. Но мне и в голову тогда не могло прийти, что свертком было тело Эммы Францевны. Глаша, под каким предлогом Вы заставили барыню спуститься вниз?
Не дожидаясь конца фразы Галицкого, Глаша сорвалась с места, и хромым вихрем понеслась к входной двери, распахнула створки и скрылась в темноте. Никто не шелохнулся, все застыли в каком-то столбняке. Один Гоша не растерялся, он бросился вслед за домоправительницей. Он радостно лаял и путался у нее под ногами, думая, что с ним играют в догонялки.
На крыльце раздался короткий вскрик, Гоша замолчал. Мы очнулись от столбняка и выбежали к колоннам портика. Внизу, у ступеней лежала навзничь Глаша, ее пальцы судорожно царапали землю. Аркадий Борисович проворно спустился к ней и заглянул ей в лицо, приподняв голову.
― Ну вот, ― тяжело вздохнул он. ― Еще один кандидат в богадельню. Машину скорой помощи в такое время суток вызывать ― дело безнадежное в наших краях. Кто поможет отвезти Глашу ко мне в больницу?
Вызвался Влад. Они с доктором аккуратно загрузили домоправительницу и уехали. Ариадна и отец Митрофаний побрели в деревню в домик при церкви. Дядя Осип ушел к себе, в надежде хоть чуть-чуть поспать. Галицкий предложил отвезти нас с Федором в столицу.
Я решила захватить с собой шкатулку для рукоделия, которая стояла в будуаре Эммы Францевны на изящном столике. Сундучок имел внушительные размеры, стенки и крышку его украшала затейливая инкрустация из разных пород дерева и перламутра. Шкатулка была заперта, маленький ключик болтался, привязанный шнурком, на ручке. Федор поднял сундучок, удивился и сказал, что, судя по весу, рукоделием мне придется заниматься всю жизнь, а, может быть, и дольше.
