Потом говорит:
– Ты когда-нибудь слышишь голоса в голове?
– Очень редко. – И я уже почти начал описывать два случая, когда такое действительно случалось, но он тут же добавляет:
– Разговариваешь сам с собой?
– Да, иногда, когда бреюсь или думаю, бывает время от времени!
Он вписывает еще несколько строчек.
– Я вижу, у тебя умерла жена, а с ней ты разговариваешь?
Этот вопрос меня «допек», но я сдержался и сказал:
– Иногда, когда я забираюсь на гору, я думаю о ней.
Новая запись. Затем он спрашивает:
– Кто-нибудь из твоей семьи находился в психиатрической больнице?
– Да, моя тетя в приюте для сумасшедших.
– Почему ты называешь это приютом для сумасшедших? – говорит он обиженно. – Почему бы не назвать это психиатрической клиникой?
– Я думал, это одно и то же.
– Что такое, по-твоему, сумасшествие? – спрашивает он сердито.
– Это странная и весьма своеобразная болезнь человеческих существ, – отвечаю я честно.
– Не более странная и необычная, чем аппендицит! – резко парирует собеседник.
– Я так не думаю. При аппендиците мы лучше понимаем причины, а иногда и механизм, в то время как безумие – гораздо более сложное и загадочное явление.
Я не буду дальше описывать весь наш спор; дело в том, что я имел в виду своеобразие этого заболевания с физиологической точки зрения, а он – с социальной.
До сих пор, хотя я и держался недружелюбно по отношению к психиатру, но по крайней мере был честным во всем, что сказал. Однако, когда он попросил меня вытянуть руки, я не мог удержаться от фокуса, о котором мне рассказал парень в очереди на «высасывание» крови. Я подумал, вряд ли у кого-нибудь будет шанс сделать этот трюк, а поскольку я все равно наполовину утоплен, я и попробую. Я вытянул руки, одну из них ладонью вверх, другую – ладонью вниз.
Психиатр этого не замечает. Он говорит:
– Переверни.
Я переворачиваю. Та, что была ладонью вверх, становится ладонью вниз, та, что была ладонью вниз, становится ладонью вверх, а он все равно не замечает, потому что все время смотрит очень пристально лишь на одну руку, чтобы убедиться, не дрожит ли она. В итоге мой фокус не произвел никакого эффекта.
В конце этого допроса психиатр опять становится очень дружелюбным, оживляется и говорит:
– Я вижу, ты кандидат наук, Дик. Где ты учился?
– В Массачусетском технологическом и Принстоне. А вот где Вы учились?
– В Йеле и Лондоне. А что ты изучал, Дик?
– Физику. А Вы что?
– Медицину.
– И это называется медициной?
– Ну да. А что это, по-твоему, такое? Все, можешь идти, посиди вон там и подожди несколько минут!
И вот я снова сижу на скамье, а один из ожидающих парней пододвигается ко мне бочком и говорит:
– Ха! Ты пробыл там двадцать пять минут. Другие проскакивают за пять минут!
– Угу.
– Слушай, – говорит он, – хочешь узнать, как обдурить психиатра? Все, что надо делать, это грызть ногти, вот так.
– Тогда почему же ты не грызешь свои ногти вот так?
– О, – говорит он, – я хочу попасть в армию!
– Если хочешь обдурить психиатра, просто скажи ему об этом, – говорю я.
Спустя некоторое время меня вызвали к другому столу, за которым сидел другой психиатр. Если первый был довольно молодой и выглядел простодушным, то этот был седоволосый, с импозантной внешностью – очевидно, главный психиатр. Я догадываюсь, что все дело сейчас будет исправлено, однако, что бы ни случилось, я не собираюсь становиться дружелюбным.
Новый психиатр просматривает мои бумаги, натягивает на лицо большую улыбку и говорит:
– Привет, Дик. Я вижу, Вы работали в Лос-Аламосе во время войны.
– Ага.
– Там ведь раньше была школа для мальчиков, не так ли?
– Правильно.
– Школа занимает много зданий?
– Нет. Только несколько.
Три вопроса – та же техника – а следующий вопрос совершенно иной:
– Вы сказали, что слышите голоса в голове. Опишите это, пожалуйста.
– Это бывает очень редко, после того как обратишь внимание на какого-нибудь человека с иностранным акцентом. Когда я засыпаю, я могу очень четко услышать его голос. Первый раз это произошло, когда я был студентом в Массачусетском технологическом. Я услышал, как старый профессор Бальярта сказал: «Электрический полье». А в другой раз это было в Чикаго во время войны, когда профессор Теллер объяснял мне, как работает бомба. Поскольку мне интересны всякие явления, я еще изумился, как это можно услышать голоса с акцентами настолько точно, хотя мне даже не удается их имитировать… А с другими разве время от времени не случается чего-нибудь в этом же роде?
Психиатр поднес руку к лицу, и через пальцы я сумел разглядеть улыбку (на вопрос он не ответил).
Затем психиатр перешел к другим проверкам.
– Вы сказали, что разговариваете с умершей женой. Что Вы ей говорите?
Тут я разозлился. Решаю, что это не его чертово дело, и выдаю:
– Я говорю ей, что люблю ее, если уж Вам так интересно!
После обмена другими резкими замечаниями он говорит:
– Вы верите в сверхнормальное?
Я отвечаю:
– Не знаю, что такое «сверхнормальное».
– Что? Вы, кандидат физических наук, не знаете, что такое сверхнормальное?
– Точно.
– Это то, во что верят сэр Оливер Лодж и его школа.
Не очень-то информативно, но я знал, что это такое.
– Вы имеете в виду сверхъестественное?
– Можете называть это так, если хотите.
– Хорошо, буду называть так.
– Вы верите в мысленную телепатию?
– Нет, а Вы?
– Ну, я стараюсь держать свой ум открытым.
– Что? Вы, психиатр, держите ум открытым? Ха!
Вот так оно и шло в течение заметного времени. Потом в какой-то момент, уже ближе к концу, он говорит:
– Насколько Вы цените жизнь?
– Шестьдесят четыре.
– Почему Вы сказали шестьдесят четыре?
– А как, Вы полагаете, можно измерить ценность жизни?
– Нет! Я имею в виду, почему Вы сказали «шестьдесят четыре», а не «семьдесят три», например?
– Если бы я сказал «семьдесят три», Вы задали бы мне тот же вопрос!
Психиатр закончил разговор тремя дружескими вопросами, точно так же, как это сделал и предыдущий, протянул мне мои бумаги, и я пошел в другой кабинет.
Ожидая своей очереди, бросаю взгляд на бумажку, содержащую итог всех проверок, которые прошел до сих пор. И, черт возьми, не знаю зачем, показываю ее парню, стоящему рядом, и спрашиваю его идиотски звучащим голосом:
– Эй, что у тебя в графе «психиатр»? Ага, у тебя Н. У меня тоже во всех других графах Н, а у психиатра Д. Что же это значит? – Я уже знал, что это значит: «Н» – нормален, «Д» – дефективен.
Парень похлопывает меня по плечу и говорит:
– Приятель, все в совершенном порядке. Это ничего не означает. Не беспокойся! – затем он, напуганный, отходит в другой угол комнаты: псих!
Я начал просматривать карточку, заполненную психиатром, и это выглядело вполне серьезно! Первый тип записал:
Думает, что люди о нем говорят.
Думает, что на него смотрят.
Слуховые гипногогические галлюцинации.
Разговаривает сам с собой.
Говорит с умершей женой.
Тетка по материнской линии находится в заведении для душевнобольных.
Дикий взгляд (я знал, что имелось в виду – то, как я сказал: «И это называется медициной?»)
Второй психиатр был, очевидно, более образованным, поскольку его каракули оказалось прочесть труднее. Его записи были примерно таковы: «Слуховые гипногогические галлюцинации подтверждаются». («Гипногогические» означает, что они происходят при засыпании.)
Он сделал массу других заметок, звучащих очень научно, я просмотрел их, и все в целом выглядело ужасно плохо. Я понял, что это дело с армией необходимо как-то исправить.
Конечной инстанцией всего медосмотра был армейский офицер, который решал, годны вы или нет. Например, если что-то не так с вашим слухом, именно он должен решить, достаточно ли это серьезно, чтобы дать освобождение от службы. А поскольку армия отчаянно нуждалась в новобранцах и подбирала все остатки, офицер вовсе не собирался никого освобождать ни по каким причинам. Это был крепкий орешек. Например, у парня передо мной на задней части шеи торчало две косточки – смещение позвонков или что-то в этом роде, и этот офицер привстал из-за стола и пощупал их: ему нужно было самому удостовериться, действительно ли они торчат!
Я полагал, что именно здесь все недоразумение, случившееся со мной, будет исправлено. Когда подходит моя очередь, я протягиваю бумаги офицеру и уже приготовился все ему объяснить, но офицер даже не поднимает глаз. Он видит «Д» в графе «психиатр», немедленно хватает штемпель с надписью «отклонен», не задает никаких вопросов, ничего не говорит, бац – шлепает на моих бумагах «отклонен» и протягивает мне мою форму №4, упорно продолжая глядеть на стол.
Я вышел, сел в автобус, отправляющийся в Шенектади, и, пока ехал в автобусе, думал об этой безумной истории, которая со мной произошла. И я начал смеяться – прямо вслух – и сказал себе: «О боже! Если бы они увидели меня сейчас, они бы окончательно убедились в диагнозе».
