Один — рыжая детина с лицом, определяющим в родителях алкоголиков точнее всякой справки, — от безделья совсем охамел. Соседа и ручкой в спину тыкал, и учебником по голове прикладывал, тот лишь подергивал плечом и вяло огрызался. Муму время от времени настороженно поглядывала в их сторону, но замечаний не делала. Мне кажется, боялась. Не могла же замечания делать я, случайно оказавшаяся на уроке!
Привычная забава шла своим чередом до тех пор, пока рыжий не решил придумать нечто новенькое: растянул скрепку, обмотал ею карандаш и, засунув соседу за шиворот, резко царапнул спину. От неожиданности мальчишка дернулся и нечаянно смахнул со стола тетрадку.
Глаза его испуганно округлились, он съежился, а рыжий, тут же подскочив и ухватив мальчишку за шиворот, стал изо всей силы его трясти:
— Ты че, совсем офигел?!
Тот ухватился за его руки, но никак не мог отцепить их от себя.
— Ты, чмо, на кого руку поднял?!
Рыжий был гораздо сильнее, и парнишка мотался из стороны в сторону словно груша, которая в ураган бьется на ветру и никак не может оторваться от ветки.
— Тебя спрашивают?! А ну, поднимай! — Рыжий пригнул его к полу. — Ты у меня ее сейчас вылизывать будешь!
В классе завозились, зашумели, но в драку никто не полез. Муму встала из-за стола, но к мальчишкам тоже не подошла.
— Трошин, сейчас же прекрати! — Она нервно постучала карандашом по столу, призывая к порядку, но рыжий и на слова, и на стук отреагировал одинаково: никак.
— Отпусти Авдеева! — в голосе Муму зазвенели истеричные нотки. — Отпусти, кому говорят!
Трошин насел на соперника всей своей тушкой и, пыхтя, вытер тетрадку об его пиджак.
— Он мне имущество будет портить, а я смотреть должен? Да пошла ты…
— Кому сказано — сядь! — раздалось чье-то рявканье.
Первая мысль — откровенно радостная: ну хоть кто-то одернул хама! От второй в ужасе обмерла: это же я!
Не помню, чтобы я вставала или шла. Помню, что уже стою около рыжего, вцепившись в его свитер. Тяну, а в голове совершеннейшая глупость: вязка — две на две, она теплее; на вороте несколько петель спустилось, неужели пришить некому?
Трошин почти не сопротивлялся. Огрызнулся, конечно, но Авдеева отпустил и тяжело плюхнулся за парту. Может, от неожиданности, что против него вообще посмели вякнуть. Может, незнакомой учительницы поостерегся: неизвестно, что еще от такой ожидать.
Муму тоже опустилась на стул и тут же торопливо о чем-то зацокала.
Не люблю немецкий. Резкий, жесткий язык. Когда его слышу, всегда представляю одну и ту же картинку: фашисты допрашивают наших пленных. Сейчас закончат и поведут на расстрел.
Я бы на месте Муму этого рыжего, наверно…
Завелась и чуть не написала «убила»! Ужас. Что-то я в последнее время очень агрессивная.
А действительно, что бы я сделала?
Ну отчитала его по первое число. Может, родителей вызвала.
Во-вторых, поговорила с классом. Слабого бьют, а все зажались и молчат.
В-третьих, поговорила с Авдеевым. Нельзя же позволять так издеваться над собой!
Да, дорогуша… И много ты этакими способами решила проблем в своем классе? Или своих собственных?
Неважно. В любом случае это лучше, чем молчать и делать вид, будто ничего не происходит. Потому что неравнодушие не проходит бесследно. Сдвинется дело, пусть на чуть-чуть, хоть на миллиметр — уже хорошо. Вот как сегодня. Конечно, каждый шажок добывается потом и кровью, нервами и здоровьем. Чудес в педагогике не бывает, это я теперь точно знаю.
А Муму кое-как отсидела урок и — бежать. Халтурщица.
Не хочу к ней идти.
10 апреля
В палате Муму не оказалось, как раз накануне ее выписали домой. Разговорчивые соседки доложили, что чувствовала она себя уже гораздо лучше, но больничный ей еще не закрыли. А одна особенно бойкая ущипнула: почаще надо к коллеге ходить, раз у нее родных нет.
Хотела было огрызнуться: откуда же мне об этом знать? Мы и знакомы-то шапочно, виделись почти всегда мельком. Не подружки и даже не приятельницы, а уж почему те не ходят — не меня надо спрашивать.
Потом словно стукнуло: неужели у нее совсем-совсем никого нет? Но ведь так не бывает. А если и бывает, значит, сама виновата. Я, например, знаю Муму совсем немного, но дружить с ней тоже не имею ни малейшего желания.
И все-таки тяжелый камень, лежавший на душе, с места чуть-чуть сдвинулся. Поскольку о выздоровлении речь не шла, а стандартный больничный набор в виде апельсинов, яблок и пакета сока оттягивал руку, решила выполнить свой навещательный долг до конца и сходить к Муму домой. Секретарша Риточка адрес нашла быстро, а вот мне обнаружить дом стоило немалых усилий.
Он затерялся в старых неопрятных дворах, где воду жители все еще носили с колонок, а различные нужды справляли, судя по доносимым ветром ароматам, в уличных клозетах. Затрудняло поиски еще и то, что номер дома оканчивался литерой «А», и редкие прохожие безжалостно гоняли меня то в одну, то в другую сторону.
Выручил пробегавший мимо шустрый мальчишка лет семи. На секунду задумавшись, он обрадованно выпалил:
— Да это ж наш Шанхай! Вам Шанхай надо спрашивать! Во-о-он в те ворота зайдете, сначала прямо, потом увидите розовый дом. А вам там кого надо? — уставился он на меня любопытными глазенками.
Действительно, чего церемониться — услуга за услугу.
— К Марье Михайловне, знаешь ее? Учительница, немецкий преподает. Ее вчера из больницы выписали, — вспомнила я еще одну особую примету и добавила совсем уж ненужное, но оправдывающее мое неожиданное здесь появление: — Вот, иду ее навещать.
Признаюсь, оказаться принятой за подругу или родственницу я стыдилась даже перед этим пацаном. Но мальчишка, уже приготовившийся было бежать дальше по своим делам, неожиданно развернулся:
— Я провожу. Давайте сумку понесу, — предложил он.
Его поведение меня удивило. И потому, что нечаянный проводник проявил столь неожиданное и горячее участие в моих поисках, но более всего потому, что оно, несомненно, было вызвано упоминанием Муму. В этом месте прочная логическая цепочка наблюдений, на которых надежно крепились мои непогрешимые, как мне казалось, умозаключения и убеждения относительно Муму, потеряла важное звено и обвисла безжизненными плетями.
Мы прошли в старые — двумя легкими арками — кирпичные ворота. Штукатурка на них почти вся облупилась, обнажив ровный красный кирпич. Добротный, сделанный на совесть, он не растрескался от времени или непогоды, лишь в нескольких местах был сколот дурной человеческой силой. В лучшие свои времена ворота наверняка видывали и важно проезжающих господ, и приходящих по делу разночинцев, и — без счету — прислугу, странствующих богомольцев или откровенных попрошаек. Теперь внуки тех, кто раньше здесь только наводил порядок и завистливо заглядывал в хозяйские окна, сами за ними жили. Но порядка от этого стало почему-то намного меньше.
Дальше шел двор. Слева тянулись приземистые амбары, давно приспособленные под гаражи и сарайчики. То, что не поместилось внутрь, складывалось снаружи — бревна, доски, ржавые трубы, батареи и прочий хлам, сваленный здесь в призрачной надежде на возможную в будущем экономию. Свободную площадку в центре двора расчерчивали многочисленные веревки, завешанные простеньким бельишком, а края вдоль заборов и строений отвоевали заросли вишни. Двор усадьбы, и сейчас немаленький, раньше был еще больше — справа, сразу у входа скромно притулился небольшой домишко. Из белого силикатного кирпича, с обшитым сайдингом фронтоном, он резал глаз своей дешевизной и неуместной безликостью. Как если бы ширпотребовский пластиковый стул поставили среди антикварной мебели, пусть даже и не отреставрированной.
Двухэтажный дом, бывший когда-то господским, оказался в глубине двора, за углом новостройки. Белая штукатурка на нем, как и на воротах, местами отлетела, в мелких прорехах проступал тот же красный кирпич, и потому издалека дом действительно казался розовым.
— Вот! — махнул мальчишка рукой в его сторону.
Весь короткий путь он молчал и сосредоточенно тащил мой пакет, то и дело перекладывая его с руки на руку.
— А почему Шанхай?
— Ну… — Вопрос застал его врасплох. Действительно, в таком возрасте уже не спрашивают у взрослых, почему стол называется столом, а солнце — солнцем. Но еще не стараются понять это самостоятельно.
Ответ нашелся сразу, как только мы вошли в дом. В длинном коридоре было сумрачно, по обе его стороны шли многочисленные двери, и около каждой громоздились коляски, велосипеды, тазы и прочие вещи, нужные в хозяйстве, но не нужные в квартире. Перенаселенная коммуналка, потому и Шанхай.
— Вот! — ткнул в обитую дерматином дверь мой немногословный провожатый. — Тута учительница живет.
