Итак, он оказался там. Со стаканом паленой водки в руке. Кругом стоял невообразимый шум. Его окружали молодые люди с загорелыми ногами и одетые все на один манер: в бермуды, рубашки с высоко поднятым воротничком, туфли-лодочки. Его охватило параноидальное ощущение, что все делали вид, будто не смотрят на него. От последней официантки до владельцев заведения. Они узнали его? Такое возможно? А почему нет? Насколько он знал, в этом не было ничего странного, учитывая, что с того дня, как начался весь этот кошмар, его фотография постоянно появлялась в газетах и сводках новостей.
Внезапно он почувствовал, что весь взмок от пота, а в голове пульсирует боль. Сердце бьется неровно. Он хотел попросить помощи, но боялся, что кто-нибудь скажет ему: «Сдохни, извращенец». Поэтому он вышел и направился к машине. Позади он услышал, как его кто-то зовет: «Синьор, синьор! Эй, синьор, я к вам обращаюсь!» «Вот оно! — подумал Лео. — Сейчас меня линчуют!» Он повернулся. Это была запыхавшаяся и определенно рассерженная официантка.
«Синьор?»
«Говорите…»
«Вы не оплатили счет. Мне пришлось гнаться за вами…»
«Бог мой! Извините… Вот, пожалуйста, остаток возьмите себе… и извините меня…»
Нет, мир был закрыт для него. В нем не было ничего, что не порождало бы страха. И страх был сильнее ностальгии.
И Лео правильно делал, что боялся и был начеку. Потому что, даже если он предпочитал не замечать этого, все это происходило как раз в те дни, когда эта гнусная история пользовалась особенной любовью у представителей национальной прессы, которая выворачивала наизнанку каждую мельчайшую ее деталь с претензией отыскать в ней какой-то скрытый смысл. Ну как Известному Писателю и Успешному Репортеру было устоять перед искушением и представить остроумное повествование о Падении стоящего вне всяких подозрений персонажа и о Разоблачении Обманщика. В тот август все пляжи итальянского побережья преобразились в площади, на которых толпы нетерпеливых ораторов жаждали выразить свои глубокомысленные воззрения по поводу алчности, предательства, похоти, беззакония.
В качестве примера они брали историю некоего врача, который лечит детишек, больных раком, и который не нашел ничего лучше, как наживаться на их горе, а между делом еще и соблазнять двенадцатилетних (интересно, он все-таки с ней переспал? — спрашивает не без зависти какой-нибудь развратник, проглядывая утреннюю газету).
Очевидно, плохая система здравоохранения, насилие над детьми, политические интриги, неравенство в академической среде породили в так называемом простом человеке иллюзию, будто он существенно честнее и достойнее всяких там Лео Понтекорво, имеющих власть, деньги, женщин, то есть тех, кто пользовался всеми благами жизни и поэтому думал, что ему все позволено, и кто теперь должен принять позорную смерть.
Все были единогласны в одном — подобный человек не может оставаться на свободе. Подобный человек должен быть арестован.
Вот что ждало Лео. Вот о чем он должен был спросить Эрреру, если бы он не порвал всякую связь с внешним миром, если бы смотрел время от времени телевизор, покупал газеты и отвечал на телефонные звонки, которые беспрерывно поступали на его частный телефон.
Правда, Эррера уже знает всю историю лучше самого Лео. Именно поэтому он принял друга в своем кабинете с пошловатой репликой. В классе его называли «сокровище». С той ироничной интонацией, с какой в их среде (среде еврейской буржуазии, спасшейся от преследований и проводящей свою жизнь на яхтах или долгими летними вечерами играя в карты под сенью сосновых рощиц в Кастильоне-делла-Пескайя) много лет назад было принято обращаться друг к другу среди мужчин. С чудаковатой сердечностью, с которой отец Лео мог бы обратиться к отцу Эрреры, и наоборот. Реплика явно была подготовлена, что стало ясным в процессе первой беседы и прочих бесед, произошедших в последующие недели, когда Лео должен был ровно в девять являться в кабинет старого друга детства. И Эррера мог себе позволить подобную фамильярность.
Теперь, когда он дал глоток воздуха этому задыхающемуся человеку, когда он позволил прийти в себя Лео (выдающемуся соплеменнику, которому до сих пор везло в жизни не меньше, чем Эррере, но от которого в последнее время удача стала отворачиваться), теперь пришло время обращаться с ним как с клиентом и пытаться вытащить его из беды. Но сначала уточнить кое-какие предварительные условия:
«Задаток — семьдесят миллионов. В наличных без НДС. Моя секретарша будет ждать тебя в холле отеля „Цицерон“ послезавтра в пять. Если хочешь, чтобы я помогал тебе, смирись с тем, что я стану твоим раввином, твоим исповедником, твоим психологом и, прежде всего, твоим императором. Ты должен отвечать на любой мой вопрос. И должен делать все, что я тебе скажу. Во-первых, ты должен поселиться поближе к моей конторе. Это значит, что все бумаги по делу должны приходить сюда. Во-вторых, я запрещаю тебе смотреть телевизор и читать газеты. Я запрещаю тебе отравлять свою жизнь всем этим дерьмом. В-третьих, я запрещаю тебе обсуждать произошедшее с кем бы то ни было (ты представить себе не можешь, сколько вокруг негодяев), пока не поговоришь со мной. В-четвертых…»
До этого момента легко. Газеты и телевидение — их я не смотрю уже несколько недель. А с кем я могу разговаривать, если со мной никто не общается? Подумав об этом, Лео снова чуть не впал в панику. Но его беспокойство почти сразу сменилось сладким удовольствием: снова появился кто-то, кто относится к нему как к ребенку. Кто-то, кто ставит его перед целым списком строгих запретов.
«Послушай, можешь объяснить мне одну вещь?»
«Валяй. Но не увлекайся. Обычно, прежде чем открыть рот, я предпочитаю увидеть денежки. Мое красноречие дороже „порша“.»
«Я не понимаю слишком многих вещей. Новость об этих письмах. Представленная в таком виде. На телевидении. Оставим, не знаю чей, сценарий… Вот, в общем, я ожидал, что меня вызовут в суд, ожидал повестки, вызова. Почему ничего не происходит? Иногда мне даже хотелось, чтобы что-то происходило. Меня убивает то, что ничего не происходит».
«Не знаю, что тебе сказать. Я должен изучить бумаги, обвинения… Но могу сделать предположения. Если оставить в стороне всякие унылые рассуждения о нравственности, речь не идет о таком уж страшном преступлении. Конечно, не очень пристойно писать письма девочке и получать от нее ответы. Это только дополнительный компромат на человека, против которого столько обвинений, как против тебя. И тем не менее это не преступление. Абсолютно. Совращение. Насилие. Вот это да, преступления. И если бы существовали доказательства, что ты их совершил, за тобой бы пришли! С пушкой, которая стреляет. Но кажется, у них ничего нет. Что касается других преступлений… если бы они боялись, что ты уничтожишь улики и улизнешь за границу, они бы тебя уже арестовали. Но насчет этого они спокойны. Это не в духе Лео Понтекорво — бежать. По крайней мере, того Лео Понтекорво, которого знал я. Это был Лео Понтекорво, преисполненный гражданского сознания и ответственности. Пример уважаемого буржуа. Не какой-нибудь пошлый жулик, готовый улизнуть от правосудия».
Лео показалось, что последние комментарии полны сарказма. Он услышал в голосе Эрреры почти нескрываемый упрек. Эррера пытается взять реванш?
Лео предпочел этого не замечать. Ему и так есть над чем подумать. В общем, он доволен. Он чувствует себя защищенным, в хороших руках. А разве не это сейчас самое важное? Нигилизм Эрреры, который кажется ему сейчас таким грубым, если его направить должным образом, может быть очень полезным для данного случая.
Внезапно Лео чувствует по отношению к своему другу прилив нежности.
«А знаешь, ты отлично выглядишь!» — говорит он, и в его словах звучат одновременно ложь и правда.
«Правда? Что же, в сущности, моя жизнь сложилась не так ужасно, как предсказывала моя мать».
«Я знаю. Я ведь тоже читаю газеты».
«Боже, моя мать. Вот уже год, как она меня оставила».
Лео знает и это. В свое время он прочел некролог в газете. Но учитывая, что он не отправил даже формальной телеграммы с соболезнованиями, делает вид, что поражен и расстроен.
«Что поделать, — продолжает говорить Эррера, обращаясь скорее к самому себе, чем к собеседнику. — Моей крошке было много лет, она страдала множеством всяких болезней. А в последнее время добавилась еще и старческая деменция. Я нанимал для нее сотни самых лучших сиделок. Она разогнала их всех. Она не понимала ничего, в голове у нее была полная каша. Единственное, что она знала, — это то, что она не желала умирать на руках одной из этих девочек, но хотела умереть рядом со мной, своим единственным сыном. В конце концов даже я пришел к убеждению, что это самое лучшее для нее. Так, я днем работал, а ночью сидел с ней. Ты врач. Ты знаешь, как это может быть утомительно. Знаешь, что она сказала мне вечером перед своей смертью, когда я укладывал ее в постель?»
