Почему именно на озере Чад, Гумилёв не мог объяснить. Озеро находилось в центре Африки, о нем поэту рассказывали его новые темнокожие знакомцы. Там все сказочно и волшебно. Там — свобода и любовь. Гумилёв мечтал побывать в стране своих поэтических грез:
Я знаю веселые сказки таинственных странПро черную деву, про страсть молодого вождя.Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.И как я тебе расскажу про тропический сад,Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
Он пишет свой первый африканский цикл, приходя в Зоологический сад, о чем сообщает Брюсову. Кроме «Жирафа» появляются стихи «Носорог» и «Озеро Чад». Но и в них прокрадывается мотив смерти.
Первые осенние месяцы проходят в творческом горении. Но Анна!.. Мысли о ней не дают ему покоя. Тем более что он знает об ее письмах к брату Андрею. Николай снова надеется, что Анна передумала за то время, что они не виделись, и теперь-то изменит решение. Гумилёву в октябре надо быть в Царском Селе на комиссии для освидетельствования на предмет службы в армии. От Андрея он узнал, что в октябре Аня будет в Киеве, и решил перед Царским заехать к ней.
Расставшись летом с Гумилёвым, Анна Андреевна скучала не о нем, а о ставшем недосягаемым Петербурге. Денег, чтобы туда попасть, у нее не было. Отец в гости не звал, он обзавелся новой семьей. Поэтому, когда появлялись деньги, Аня уезжала из Севастополя в менее скучный Киев. Теперь он ей уже не казался таким серым. Тем более что в то время здесь гремел театр Словцова, куда на сезон 1907/08 года приехал работать известный в России режиссер Константин Марджанов. Молодежь сюда привлекало новшество — спектакли-лекции. Уютный в голубом бархате занавеса и лож зал, освещенный уже электричеством, всегда заполнялся до отказа. На сцену выходили популярные профессора и рассказывали о театре. По ходу рассказа шли сцены из пьес, иллюстрировавшие лекцию. Причем Марджанов сделал сцену вращающейся, что было для Киева тех лет открытием. Аня по приезде всегда брала билеты в театр Словцова, благо ее кузина жила рядом. Бывала она и в Оперном театре, где в тот сезон выступали великие певцы Федор Шаляпин, Леонид Собинов, Титто Руффо.
Приезд Гумилёва 13 октября 1907 года оказался для нее некстати. Между ними состоялся долгий разговор.
— Ты помнишь, — спросил Николай, — тех мертвых дельфинов у моря?
Она, конечно, их запомнила… И вновь тяжелое, темное чувство проснулось в ее душе. «И зачем он опять об этом заговорил», — с досадой подумала она. Но Гумилёв, не заметив мелькнувшее в глазах Анны отчуждение, сказал:
— Я написал стихотворение и назвал его «Отказ»:Царица иль, может быть, только печальный ребенок,Она наклонялась над сонно вздыхающим морем,И стан ее, стройный и гибкий, казался так тонок,Он тайно стремился навстречу серебряным зорям.
Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица,И вот перед ней замелькали на влаге дельфины.Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца,Они предлагали свои глянцевитые спины.
(1907)
Анна Андреевна слушала молча. Быть может, она думала о том, что лето ушло, а впереди — зима. На морском берегу стало совсем пустынно и одиноко. Наверное, в прошлое возврата быть не может. И сам Николай остался в прошлом: в давнем Царском Селе и около того, заледеневшего моря. Зябко поежившись, она вынесла холодный, как октябрьская морская вода, приговор: «Я не стану вашей женой!»…
Гумилёва как будто окатило ледяной волной с головы до пят и унесло в открытое море разлуки…
В Царском Селе медицинская комиссия была к нему также безжалостна. После тщательного обследования 30 октября ему выдали свидетельство, в котором значилось: «Сын статского советника Николай Степанович Гумилёв явился к исполнению воинской повинности при призыве 1907 года и, по вынутому им № 65 жребья, подлежал поступлению на службу в войска, но, по освидетельствованию, признан совершенно неспособным к военной службе, а потому освобожден навсегда от службы. Выдано Царскосельским уездным по воинской повинности Присутствием».
Отвергнутый любимой женщиной, записанный в белобилетники, Гумилёв возвратился в Париж в подавленном настроении. Покидая Киев, он оставил в редакции журнала «В мире искусства» стихотворение «Ужас». Его опубликовали в ноябрьском номере. Ужас царил и в душе Гумилёва. Он судорожно соображал, как уйти от жестоких ударов судьбы. Чувства, переданные в «Ужасе» (1907), им прочно овладели:
В угрюмом сне застыли веши.Был странен серый полумрак,И, точно маятник зловещий,Звучал мой одинокий шаг.………………………………………….Я подошел, и вот мгновенный,Как зверь, в меня вцепился страх:Я встретил голову гиеныНа стройных девичьих плечах.
На острой морде кровь налипла,Глаза зияли пустотой,И мерзко крался шепот хриплый:«Ты сам пришел сюда, ты мой!»…
Гумилёв снова скитается по отдаленным кварталам Парижа. Однажды забрел в Булонский лес. Это было любимое место гуляний парижан. В великолепных конных экипажах, на автомобилях сюда днем приезжали аристократы и состоятельные буржуа. По аллеям парка бродили влюбленные пары, свободные художники и поэты. В вечерние часы лес пустел. В одно из таких одиноких блужданий Николай Степанович попытался в очередной раз свести счеты с жизнью. Он рассказал об этом Алексею Толстому, сидя с ним в парижском кафе под каштанами, разговаривая о стихах, будущей славе, исчезнувшей Атлантиде и строя утопические планы по доставанию парусного корабля, чтобы отправиться на нем в плавание под черным флагом. По словам Гумилёва, он уже год носил с собой цианистый калий величиной с половину сахарного куска.
Именно в Булонском лесу он положил на язык яд, лег на траву и, глядя на причудливые белые облака, ждал смерти. Были слабость и тошнота.
Это последняя известная попытка Гумилёва покончить с жизнью. Он понял, что Всевышний не желает его смерти.
Он посещал выставки, ходил во Второй русский клуб художников, увлекся чтением французских хроник и рыцарских романов, пока не решил заняться прозой.
Брюсову он сообщил 30 ноября 1907 года: «…по приезде в Париж принялся упорно работать над прозой. Право, для меня она то же, что для Канта метафизика. Но теперь я наконец написал три новеллы и посвященье к ним, все неразрывно связано между собою. Наверное, завтра я пошлю их Вам заказным письмом. Нечего и говорить, что я был бы в восторге, если бы Вы согласились печатать их в „Весах“, но, по правде сказать, я едва надеюсь на такую честь… Но если эти новеллы покажутся Вам вообще плохими или подражательными, то, может быть, Вы с Вашей обычной добротой не откажетесь откровенно сказать мне это, и я предам <их> забвению, как некогда „Шута короля Батиньоля“. Я знаю, что мне надо еще много учиться, но я боюсь, что не сумею сам найти границу, где кончаются опыты и начинается творчество. И теперь моя высшая литературная гордость — это быть Вашим послушным учеником как в стихах, так и в прозе».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
