я зажал бы уши руками, но здесь и сейчас было лишь мое сознание и звук проходил ко мне через восприятие Башни.
Корни, уже обхватившие сирен, замерли, и те, живые, хоть и окровавленные — по краям корней-щупалец шли острые зубы-крючья — начали вырываться.
Звук изменился, стал глуше, тише, проникновеннее. Я ощутил, как Башня задрожала, корни, держащие сирен, расслабились, и те, наконец, оказались на воле.
В то же мгновение звук изменился вновь — теперь он был песней моря и стоном ветра, криком чайки, потерявшей свое гнездо, и стоном умирающего чудовища, напевом нежной арфы и последней колыбельной. Он звал и звал, умоляя прийти, спасти и помочь, и отказать ему в этом казалось немыслимой жестокостью…
Я не знал, как долго длился призыв, время будто потеряло смысл, все в мире будто потеряло смысл, все, кроме этого звука. Потом я увидел, как далеко в море вода закипела белым бурунным следом, и в песню сирен вплелись нотки радостного ожидания. Чем ближе след оказывался к берегу, тем больше радость вытесняла печаль. А потом из воды вылетели щупальца — многочисленные, каждое длиной с мертвую тушу, лежащую на берегу, обхватили ее и потащили в воду. Песня поднялась в крещендо, торжествуя, а потом начала медленно стихать по мере того, как туша исчезала в воде.
Корни Башни лежали на песке, и только слабое подергивание их кончиков выдавало, что принадлежат они живому существу. Сирены, дождавшись, когда щупальца неведомого морского монстра полностью скроются из вида, тоже кинулись к воде, прыгая в нее и на глазах меняясь, вновь обретая свои змеиные хвосты, плавники, чешую.
Корни Башни зашевелились, но как-то бесцельно, будто она еще не до конца пробудилась ото сна или же не до конца вышла из ступора. Зашевелились, качнулись в воздухе, будто ища добычу, которой здесь больше не было.
Песня сирен уже стихла, но сами они еще не уплыли в море, плескались в прибрежных волнах, поглядывая на корни Башни. Вот одна из них выпрыгнула из воды, извернулась в воздухе, будто выписывая раздвоенным хвостом какой-то знак, и громко насмешливо застрекотала. Башня очнулась окончательно, корни заметались по берегу, ища, чем бы бросить в насмешницу, но не нашли ничего, кроме песка. Еще несколько сирен так же выпрыгнули из воды, стрекоча, визжа, посвистывая, а потом всей группой поплыли прочь, вслед за удаляющимся белым буруном.
Противные, мерзкие сирены! — взвыла Башня. — Украли мой ужин! И обед, и завтрак тоже! Никакого уважения к корням! Никакого!
Я мысленно встряхнулся — песня, хотя стихшая, будто продолжала звучать у меня где-то внутри — и заставил себя заговорить:
Что за существо забрало тушу?
А, это… — протянула Башня. — Это кракен. Он еще мелкий, глупый, поэтому позволяет сиренам собой командовать.
Мелкий⁈
Я вспомнил его щупальца, каждое длиной больше сотни шагов. Если такая тварь считалась недорослем, то насколько же велика будет взрослая особь? Потом в памяти всплыло воспоминание об императорском торговом флоте, о котором я читал в газете. Как люди решались выходить в море, в котором водилось такое? Или настолько рассчитывали на свою магию?
Так, ладно, пока что это было неважно. Я проверил то, что хотел, и даже стал свидетелем тому, чему не планировал становиться.
Я приглядываю за тобой, — сказал я Башне. — Не забывай.
Я помню, помню! — запричитала та. — Ловушки не устраиваю, людей не ловлю, не ем! Может уберешь меч, а?
Я на это лишь хмыкнул, и Башня жалобно вздохнула.
Вернуться назад, в свое тело, получилось даже быстрее, чем прежде добраться до Башни. Как она это назвала? Проекция сознания? Надо будет запомнить.
Я открыл глаза — в комнате ничего не изменилось, разве что свеча прогорела на половину. Отлично. Хватит с меня на сегодня новых впечатлений!
Однако, когда я лег спать, далекие отголоски песни сирен вновь зазвучали у меня в голове, то грустные, то торжествующие, то зовущие куда-то.
Глава 21
В архиве Кастиана не оказалось.
Я настолько привык видеть его там каждый день, что на мгновение застыл, растерянно глядя на пустой стол, и только потом вспомнил вчерашнее обещание Аманы отправить бывшего принца куда-нибудь подальше, где он не попадется на глаза императорскому советнику.
Вздохнув, я взял у архивиста сегодняшнюю газету и устроился на своем привычном месте, также привычно проглядывая все заголовки и прочитывая то, что показалось хоть отдаленно интересным. А потом мой взгляд прикипел к крупной черной рамке на странице светских новостей.
Сегодня ночью, в результате тяжелой болезни, дана Инджи, глава клана Энхард, скончалась. Приносим наши искренние соболезнования…
Я разжал пальцы, и газета упала на стол.
Последний человек, который мог подтвердить мое право на благородное имя и титул, умер. Или, вероятнее всего, был убит медленным ядом или демоническим проклятием. Человек, который, возможно, вырастил меня с раннего детства.
Я поднялся, подошел к окну и долго смотрел на яркую зелень ухоженного парка и замковые стены за ним, пытаясь представить, как выглядит замок Старшей Семьи Энхард, его окрестности, корневые земли…
Надежда на возвращение в свой клан, и прежде слабая, почти полностью исчезла.
* * *
Аману я смог найти лишь с некоторым трудом. Слуги видели ее то здесь, то там, но каждый раз я немного опаздывал, и в конце концов последний спрошенный человек направил меня к ее личным покоям.
Стражники запустили меня в башню Старшей Семьи без вопросов, но один из них молча проводил меня до нужных дверей и остановился в нескольких шагах, явно собираясь ждать, пока я не закончу разговор и не выйду, чтобы также вывести меня обратно.
На мой стук дверь открыла служанка и опять же, ни о чем не спрашивая, позволила мне войти.
— Дана, ваш гость, — сообщила она хозяйке и после разрешения той провела меня в кабинет.
Комната напоминала кабинет Хеймеса — просторная, с такими же рунами от подслушивания на стенах, сейчас неактивными, с удобной мебелью и большим столом, стоя рядом с которым Амана раскладывала что-то по коробкам. Подойдя ближе, я понял, что это «что-то» было белыми нихарнами.
— Привезли из шахт? — я помнил, что месторождение нихарнов являлось одним из источников богатств клана.
— Да, добыча за два последних месяца, только нам от нее почти ничего не останется, — отозвалась Амана и на мое удивление пояснила, показав на первый ящик: — Вот эти нихарны идут в счет государственного налога — каждый год мы должны отправить сто отборных камней в столицу. А вот эти, — она показала на второй, — вира.
— Вира? — Это было странно. Насколько я знал, виру выплачивали за несправедливое обвинение, оскорбление, случайную смерть, и выплачивала всегда слабая сторона или сторона, проигравшая в суде, но ни разу ни Амана, ни кто другой из аль-Ифрит не упоминали о том, что они задолжали какому-то другому клану. — Как так получилось? И за что?
Амана прекратила раскладывать камни по коробкам. Вздохнув, потерла лоб.
— Это не вира в привычном понимании, просто мы между собой так ее называем. Помнишь, я рассказывала о кровной вражде с Энхард?
Я кивнул — еще бы я этого не помнил.
— Супругой старшего сына даны Инджи была Элайда, из клана Мейфен. Этот клан из Старших, но за последние сто лет он настолько обеднел и ослаб, что не стал Младшим лишь потому, что по законам Империи снижение статуса клана не предусмотрено.
Около века назад прямо на территории замка их Старшей Семьи начал расти Разрыв. И этот Разрыв, и последовавшее за тем создание Границ забрали все корневые земли. Спустя десять лет Керимское наводнение затопило их сереброносные шахты, а еще позднее из-за прорыва дамбы их черноземы превратились в солончаки… В общем, весь век на них сыпалось несчастье за несчастьем.
Я слушал молча, внимательно. Если я действительно был Кентоном, то Амана сейчас рассказывала о моей матери и ее родном клане. Отчего-то прежде я даже не задумывался о том, из какого клана происходила она.
Мейфен — в «Хрониках» ему отводилось едва полглавы, и хотя автор прямо не говорил о нынешней незначительности клана, это проскальзывало между строк.
— Элайда была жемчужиной своей семьи, их надеждой, — продолжала Амана. — Не столько
