Мама поднялась по лестнице — вероятно, хотела перекусить, прежде чем приступить к работе. Я быстро вернулся в свою комнату и запер дверь. Я избегал маму с того самого дня, когда напугал ее. Удивительно, но, судя по шагам, она прошла мимо кухни, ванной, постирочной и даже мимо своей спальни. Дошла до конца коридора и постучала в мою дверь:
— Джон, можно к тебе?
Я ничего не ответил — смотрел в окно на дом Кроули. Он был в гостиной — я видел включенный свет и синеватое мерцание телевизора на занавеске.
— Джон, мне нужно с тобой поговорить кое о чем, — снова сказала мама. — Предлагаю мир.
Я не шелохнулся. Она вздохнула и села на пол в коридоре.
— Послушай, Джон, — начала она. — Я знаю, у нас были нелегкие времена — много чего было. Но мы ведь по-прежнему вместе? Я хочу сказать, мы с тобой единственные в семье, кто сумел остаться вместе. Даже Маргарет живет одна. Знаю, мы не идеальны, но… мы все же семья, и у нас никого нет, кроме друг друга.
Подвинувшись на кровати, перевел взгляд с окна на тень под дверью. Кровать скрипнула, когда я пошевелился, — очень тихо, но я понял, что мама услышала. Она заговорила снова:
— Я много говорила с доктором Неблином о том, что ты чувствуешь и что тебе нужно. Я бы хотела вместо этого поговорить с тобой, но… понимаешь, нам нужно попробовать. Я знаю, это нелепо, но… Джон, я знаю, ты любишь помогать нам бальзамировать, и я знаю, ты изменился, когда мы запретили тебе делать это. Доктор Неблин считает, что тебе это нужно в гораздо большей степени, чем я думала. Он говорит, это может принести тебе пользу. Ты прежде был… намного сдержаннее, так что, может, он прав и это тебе поможет. Не знаю. К тому же это единственное время, которое мы проводим вместе, так что я подумала… Значит, тело мистера Боуэна привезли, и мы собираемся начать… если хочешь помочь — мы тебя ждем.
Я открыл дверь. Мама быстро поднялась, и, когда она вставала, я обратил внимание, что в волосах у нее больше седины, чем мне казалось.
— Ты уверена? — спросил я.
— Нет, — ответила она. — Но я готова попробовать.
— Спасибо.
— Но сначала ты должен запомнить несколько правил, — сказала мама, когда мы спускались по лестнице. — Правило первое: ты никому не должен об этом рассказывать, кроме, может быть, доктора Неблина. В особенности ты не должен говорить об этом Максу. Правило второе: ты будешь делать только то, что мы тебе говорим. Правило третье… — Мы дошли до бальзамировочной и остановились перед дверью. — Это тело сильно искалечено, Джон. Мистер Боуэн был разорван пополам, и большая часть внутренних органов отсутствует. Если ты чувствуешь, что тебе это будет тяжело, — бога ради, уходи… Я хочу тебе помочь, а не травмировать на всю жизнь. Докажи, что я могу тебе доверять, Джон. Пожалуйста.
Я кивнул, и какое-то время мама пристально смотрела на меня. В глазах ее была смесь печали и решимости. Я спрашивал себя, видит ли она через мои глаза, как через окна, темноту, что у меня внутри, видит ли обитающего там монстра? Она открыла дверь, и мы вошли.
Тело Роджера Боуэна, разъятое на две части, лежало на бальзамировочном столе, и между верхней и нижней частью оставалось пространство в пять или шесть дюймов. На груди зияла громадная Y-образная рана: с двух сторон от плеча до грудины и вниз по центру до того места, где была поясница. Рассеченные ткани сшили на скорую руку, как старое лоскутное одеяло. Маргарет стояла у другого стола, сортируя внутренние органы из мешка, привезенного с экспертизы, и готовилась прочистить их с помощью троакара.
Я снова был дома. Инструменты на стенах висели на своих местах, бальзамировочный насос послушно стоял на столе, формальдегид и другие препараты ярких цветов разместились вдоль стены. Я снова чувствовал себя как дома — очистка, дезинфицирование, накладывание швов, закупорка. Лицо его было исцарапано, челюсть сломана, но мы восстановили ее с помощью пластилина и подкрасили гримом.
Мы работали, а я думал о Кроули, о том, как он упал на землю, убив Боуэна. Он слишком долго ждал и пошел убивать в самый последний момент. Но в этом была своя логика: чем больше времени проходило между убийствами, тем труднее было его вычислить. К тому же за это время напряжение в обществе несколько спало. Люди снова забывали об осторожности. Но на этот раз он слишком долго откладывал и едва успел заменить выходящие из строя органы и вернуться к жизни. Хуже того, у этого убийства был свидетель (я), которого он едва не схватил, но был вынужден дать мне уйти. Этой слабостью я, казалось, мог воспользоваться. Вот только как?
Фактор страха всегда присутствовал — он не хотел быть обнаруженным, но теперь, безусловно, оказался обнаруженным и к тому же в обличье демона. Теперь он знал, что тот, кто посылает ему письма, не блефует.
Но, наблюдая за ним в ту ночь, я увидел нечто большее, чем страх: то, как демон функционирует биологически. Я уже предполагал, что его тело разваливается на части, но не понимал, насколько он близок к гибели. Если он мог умереть, выжидая слишком долго, то не было нужды убивать его — нужно просто не позволить ему восстановиться, чтобы он умер сам. Рана в животе, пуля в плече — с такими вещами он мог справляться за считаные секунды. Но с его внутренними органами дело обстояло иначе. Когда они прекращали функционировать, он не мог жить. Нужно сделать так, чтобы его органы перестали функционировать раз и навсегда.
Поглядывая на фотографию, мы с мамой закончили восстанавливать лицо, а потом перешли к бальзамированию. Тело было слишком повреждено, чтобы бальзамировать его обычным способом, — это усложняло и одновременно упрощало нашу работу. Плюсом было то, что требовалось привести в порядок только половину тела — ту, что предназначалась для обзора: верхняя часть будет одета и предъявлена публике, тогда как нижнюю вместе с внутренними органами предполагалось аккуратно сложить в два больших пластиковых мешка и упаковать в гроб так, что их никто не увидит. Как бы ни умер человек, заглядывать в гроб я не советую. И хотя бальзамировщики готовят к похоронам все тело, презентабельной надо сделать лишь его часть. Если что-то выглядит неприглядно до бальзамирования, высока вероятность, что эту часть вообще не стоит выставлять напоказ.
Ну а трудность состояла в том, что нам приходилось вводить бальзамирующий состав в три места: в правое плечо и в обе ноги. Мы сделали все, что могли, чтобы закупорить большие кровеносные сосуды, прежде чем начать закачивать коагулянт для закупорки малых, потом мама стала замешивать коктейль, точно рассчитав объем составляющих и ароматизаторов, которые нужно было добавить в формальдегид. Я приподнял дренажную трубку, и мы смотрели, как из тела выходят кровь и желчь.
Маргарет подняла голову на вентилятор, вращавшийся на потолке прямо над нами:
— Надеюсь, этот вентилятор не подведет нас.
— Давайте-ка выйдем отсюда, — сказала мама. — Мы заслужили передышку.
День клонился к вечеру, и температура была ниже нуля, поэтому мы перешли в часовню, а не на парковку и расслабились на скамейках, обитых кожзаменителем. Тело тем временем медленно бальзамировалось в соседнем помещении.
— Хорошая работа, Джон, — похвалила мама. — Ты просто молодец.
— Верно-верно, — подтвердила Маргарет, закрывая глаза и массируя виски. — Мы все молодцы. Когда я сталкиваюсь с такими случаями, хочется все бросить и купить джакузи.
Мама и Маргарет потянулись и вздохнули. Они устали и ближе к окончанию процесса испытывали облегчение. Но я горел желанием продолжать. Работа такого рода все еще очаровывала меня: здесь требовалось тщательное внимание к деталям, подлинное мастерство, точность на каждом этапе работы. Всему этому меня научил отец, когда мне было всего семь лет, — он показал мне инструменты, сообщил их названия, научил меня быть почтительным в присутствии мертвых. Именно это почтение, согласно семейной легенде, и свело когда-то вместе наших родителей — двух мастеров похоронных дел, которые отчаянно нуждались в обществе живого человека и оба находились под впечатлением почтения к мертвым. Они считали свою работу призванием. Относись хоть один из них к живым хотя бы вполовину так же хорошо, как к мертвым, они, возможно, все еще были бы вместе.
Я снял фартук и, выйдя в приемную, увидел Лорен. Она скучала: делать ей было нечего, и она играла в «Сапера» на компьютере, дожидаясь пяти часов. До пяти оставалось шесть минут.
— Они позволяют тебе помогать им? — спросила Лорен, не отрываясь от монитора, в свете которого ее лицо становилось бледным, словно призрачным. — Я никогда не могла этим заниматься. Здесь, в приемной, гораздо лучше.
— Как это ни иронично звучит, но тут обстановка гораздо менее живая, — заметил я.
— Это верно. Давай сыпь мне соль на рану, — подбодрила меня Лорен. — Думаешь, мне нравится проводить здесь целый день, ничего не делая?
