Он обнял ее. На мгновение Фейт прикрыла глаза, наслаждаясь теплом и надежностью его объятий.
— Женя не пропадет. Такие, как она, в огне не горят, в воде не тонут, — сказал Гай, однако в его голосе не было уверенности.
— Чайник вскипел. — Фейт выскользнула из его рук и принялась неаккуратно и неумело заваривать чай.
— Но тебя мучает что-то еще, да?
Она покачала головой, не в силах вымолвить ни слова. Гай с горечью проговорил:
— Я сам виноват. Я тебя обидел своим пренебрежением. Неудивительно, что ты не хочешь мне открыться.
Рука, в которой Фейт держала чайник, предательски задрожала, и чай пролился на стол. Она прошептала:
— Ты тут ни при чем, Гай. Этого я не могу рассказать никому.
— Что ты не можешь рассказать?
Она зажмурилась.
— Это слишком ужасно.
Он резонно возразил:
— Выговориться всегда полезно. Нет ничего настолько ужасного, чтобы это не помогало.
— Но тут слова не помогут.
Гай взял руку Фейт в свои теплые ладони и ласково сказал:
— Знаю, что в последние месяцы я был слишком занят, был резок с тобой и ревновал — да, я признаю, что, когда увидел тебя с Руфусом, я приревновал и поэтому так отвратительно себя вел, видимо, я привык считать тебя своим личным другом и разозлился, увидев тебя с другим. — Фейт слабо улыбнулась. — Позволь мне загладить свою вину, — сказал он. — Разреши мне тебе помочь.
Она посмотрела на него, сомневаясь, можно ли ему открыться, и у нее невольно вырвалось:
— Гай, мне кажется, я схожу с ума.
Он не стал смеяться или говорить ей, чтобы она не болтала ерунды.
— Расскажи мне, почему ты так думаешь.
Наступило долгое молчание. Она отодвинулась от него и, обхватив себя за плечи, уставилась в окно. На ветках зацветающих деревьев пели птицы. Фейт собралась с мужеством.
— Я забываю некоторые вещи.
Гай помолчал немного, потом сказал:
— Не имена людей или что-то в этом роде, я правильно понимаю? Ты хочешь сказать, что у тебя начисто отшибает память о том, что произошло за час, скажем, или даже за целый день…
— Нет, не за день — такого еще не было, — быстро сказала она. — Мне показалось, что это проходит, что стало лучше, но на следующую ночь я куда-то потеряла целых шесть часов. — Она помнила старуху, стряпавшую суп из кирпичей, и помнила, как утром открыла дверь своего дома. В промежутке не было ничего.
— Я прочла несколько книг в библиотеке, — дрожащим голосом продолжала она. — У меня что-то не то с головой, да, Гай?
— Мой тебе совет, Фейт, никогда не читай книг по медицине. Когда я учился, я находил у себя все болезни, какие только были описаны в учебнике. Желтую лихорадку, малярию, туберкулез… — Он улыбнулся. — Фейт, ты не сходишь с ума. Ты просто очень, очень устала и вымоталась. Провалы в памяти бывают тогда, когда человек слишком перенапрягается. Это не такая уж редкость. Мозг просто не выдерживает перегрузки и отключается. Это защитный механизм. Очень разумно устроено, если вдуматься.
Фейт хотелось ему поверить.
— Но ведь ты, Гай, ты тоже устаешь. У тебя бывают провалы?
— Я много пью и очень много курю. И часто выхожу из себя. Еще меня мучают кошмары, чудовищные кошмары про Оливера. Наверное, мы все предпочитаем думать, что в чрезвычайных обстоятельствах проявим все лучшее, на что способны. Но это необязательно так. Хотя, Элеонора… она великолепно справляется. В критической ситуации ее мозг работает как часы.
Фейт посмотрела на него серьезно.
— Ты правда считаешь, что я не больна и не схожу с ума?
— Ты не больна и не сходишь с ума, — твердо сказал он. — Ты просто устала, и если отдохнешь недельку-другую, я уверен, больше эти провалы не повторятся.
Фейт почувствовала невероятное облегчение.
— Ох, Гай, ты себе даже не представляешь, как я переживала!
Он посмотрел на нее.
— Тебе полагается отпуск?
— Пара недель. Я хочу поехать в Норфолк, проведать маму — папа говорит, что у нее все хорошо, но я не уверена…
В последних письмах Поппи проскальзывали какие-то насторожившие Фейт нотки. Она не могла понять, что именно ей не понравилось, но все равно забеспокоилась.
— Тогда продержись до отпуска и уезжай, как только появится такая возможность. А пока… — он обвел взглядом кухню, — Фейт, ты не можешь тут больше оставаться.
— Мне нравится здесь, Гай, — быстро сказала она. Махония-роуд за последние месяцы стала для нее родным домом. — Я люблю этот дом. Все эти щели меня не смущают, тем более что уже почти лето, так что я не замерзну.
Гай с сомнением посмотрел на нее:
— Ну, как знаешь. Но я настаиваю, чтобы ты пришла к нам на обед в следующую субботу. Элеонора любит, когда в субботу кто-нибудь приходит на обед, и будет очень рада тебя видеть. Ты ведь придешь, Фейт?
В конце мая Фейт наконец получила неделю отпуска. Гай зашел к ней на Махония-роуд, чтобы проводить на поезд и помочь донести вещи.
— Я еще не уложилась.
Гай посмотрел на часы.
— Тогда поторопись. Ты ведь наверняка просто побросаешь вещи в сумку, как у вас это принято. Видел я, как Мальгрейвы собираются.
— Я исправилась, — надменно сказала Фейт. — Я свои вещи даже глажу.
— Провалы еще были?
— Ни одного.
После того разговора с Гаем они ее действительно больше не мучили. Похоже, поделившись своей проблемой, она избавилась от нее.
— Пойдем, — Гай взял ее за руку и тут же нахмурился. — До чего ты себя довела? Кожа да кости.
Фейт вырвалась и, поднимаясь по лестнице, бросила через плечо:
— Не стоит обо мне беспокоиться, Гай.
У себя в комнате она наскоро побросала в сумку смятые платья, слушая, как он кричит снизу:
— А кто еще о тебе побеспокоится? Николь? Джейк? Ральф?
— Я сама о себе позабочусь.
— Разумеется. Ты всегда была самой здравомыслящей из Мальгрейвов. Наверное, это ты от Поппи унаследовала.
Сбегая по ступенькам вниз с сумкой в руке, Фейт отрывисто бросила:
— Да уж не от Ральфа!
Она рывком распахнула дверь, и они вышли под моросящий дождик.
Гай раскрыл зонтик, и они укрылись под ним. Увидев, как автобус скрывается за углом, они решили дойти до следующей остановки пешком. Огибая огромную лужу, образовавшуюся на разбитом бомбежками тротуаре, Гай спросил:
— А что, ты беспокоишься о Ральфе?
Фейт вздохнула.
— Знаешь, папа сейчас часто приезжает в Лондон. Он обожает налеты. Раньше он всегда считал, что в Англии слишком скучно, теперь, разумеется, так уже не скажешь. Нет, я не против. Я не против, пусть приезжает ко мне, разве что посуды придется мыть больше. Просто я боюсь, что он связался с очень глупыми людьми.
Гай взглянул на нее.
— Среди Квартирантов тоже были довольно глупые люди.
— Я знаю. Но эти глупы по-другому. Они его провоцируют, Гай, и… Ну, я не знаю…
Были вещи, которые Фейт не хотела обсуждать даже с Гаем. Она не могла рассказать ему, например, о том, что в поведении Ральфа чувствует отчаяние, даже муку, видеть которую было невыносимо. Она знала, что лондонские приятели Ральфа не любят его так, как любили Квартиранты. Бруно Гейдж и его приятели рассматривали Ральфа как некую эдвардианскую диковину, забаву в это скудное на развлечения время.
Дождь барабанил по туго натянутой ткани зонта. Гай спросил:
— А Николь? И Джейк? Как они?
— Джейк скучает. У Николь все хорошо.
— Она, кажется, ждет ребенка?
— В сентябре. Говорит, сейчас еще ничего не заметно.
— Так бывает у некоторых женщин. Хороший мышечный тонус.
Фейт взяла его под руку.
— Милый Гай, — сказала она. — Как я рада, что мы снова друзья.
Гай боялся, что служба «скорой помощи» не выдержит напряжения, навязанного налетами, врачи и медсестры один за другим выйдут из строя и не смогут работать, а раненые, брошенные в больничных коридорах и приемных покоях, будут стонать и напрасно взывать о помощи. Он спрашивал себя, долго ли может человек продержаться без хотя бы трех-четырех часов непрерывного сна? Долго ли можно смотреть на залитые кровью и усыпанные осколками стекла мостовые, не испытывая приступа тошноты? Зато, с мрачной насмешкой думал Гай, можно утешаться тем, что самолеты «люфтваффе» избавят Лондон от трущоб — сам он считал, что это давно пора сделать.
Чтобы выжить в такой ситуации, существовал единственный способ — отсечь все эмоции, запретить себе сопереживать тем, за чью жизнь он был в ответе. Гай не мог позволить себе жалеть своих пациентов — он только делал разрезы, накладывал швы и с холодной объективностью решал, на какие тела стоит тратить усилия, а какие уже не подлежат ремонту. Иногда Гай боялся, что эта принудительная отчужденность проникнет в остальную часть его профессиональной жизни, и, видя женщин, чьи сыновья погибли в море, или стариков, потерявших своих жен при налете, он ничего не почувствует и будет выписывать успокоительное, думая лишь о теле, безразличный к душе.
