Москве ходили упорные слухи, будто бы на Майе собирался жениться овдовевший Сталин, то соперник у побледневшего Вавы был что надо. Хорошенькая Майя кинула на своего несостоявшегося любовника взгляд, полный сочувствия, немого упрека, сожаления и грустного понимания, а Вава с поникшей головой ушел в работу и много лет спустя прославился тем, что построил безобразное здание гостиницы «Интурист» в самом начале улицы Горького, впоследствии благополучно разрушенное товарищами потомками. Однако это случилось уже в ином календарном столетии…
3
А в прошлом веке родители Николеньки Мясоедова задержались в Твери ненадолго: весной 1930 года они перебрались в Москву, где к тому времени жила старшая бабушкина кузина Вера Николаевна, вышедшая замуж за известного экономиста, соратника опальных Кондратьева и Чаянова профессора Сергея Алексеевича Первушина. В Москве была чудовищная безработица, люди проводили сутки в очередях на биржу труда, и бабушка всегда с гордостью рассказывала, как ей удалось чудом устроиться на службу, и не куда-нибудь, а в Моссовет. Она была снова беременна, причем на поздних сроках – обстоятельство, которое она сокрыла от своих работодателей, и очень скоро к ярости обманутого начальства сообщила о своем положении, получив вместе с порцией бессильных угроз и оскорблений причитавшиеся советской трудящейся матери преференции.
Бабушкина житейская удачливость замечательно сказалась на судьбе ребенка – ее среднего сына Бориса. Он был всего на год младше Николая, и будущая успешливая жизнь его выгодным образом отличалась от трудной участи первенца, но осталась позади везения третьего чада – по всем сказочным законам Иванушки-дурачка, чье место заняла появившаяся на свет в 1936-м девочка. Нарекли ее Ольгой в честь любимого дедом апухтинского стиха, который он, правда, переиначивал на свой лад и выходило у него так:
Всё васильки, васильки,
Сколько их выросло в поле,
Помню, у самой реки
Их собирали для Оли.
Оля цветочек сорвет,
Низко головку наклонит:
«Папа, смотри, василек
Мой поплывет, не утонет».
Несмотря на мрачный финал подлинного романса (в нем Оля собирала цветы не с папой, а с возлюбленным, который впоследствии зарезал ее кинжалом за неверность) своей дочке, по преданию, бабушка сказала: «Здравствуй, девочка, тебе у нас будет хорошо». И – не ошиблась. А между тем могло статься так, что никакой дочки на свете не было бы.
Мария Анемодистовна забеременела в третий раз в ту пору, когда муж ее фактически оставил. «Тогда не в моде был парад, в любви и верности не кля́лись», – писала по сему поводу бабушка много лет спустя в очередном семейном мадригале, хотя как раз она-то любовь и преданность мужу хранила до последних дней, относясь к своему невенчанному замужеству как к святыне, в то время как супружеская верность ее суженого исчерпала себя еще быстрее, чем февральская свобода в России в 1917-м. Но если в первые годы совместной жизни с бабушкой дедушка пел и умирал, умирал и возвращался, то теперь он решил оставить Джиму – так ласково звал он жену – навсегда, и никакая ее беременность помешать ему не могла.
Очутившись одна с малыми детьми, бабушка сделала две вещи: бросилась молиться перед старинной семейной иконой о возвращении блудливого супруга и по совету бездетной кузины записалась на аборт. Муж не вернулся, а у бабушки в тот день, на который было назначено врачебное вмешательство, поднялась температура, потом подоспел указ о запрещении искусственного прерывания беременности, Мария Анемподистовна облегченно вздохнула, и так, благодаря стечению обстоятельств и государственной необходимости, родилась дочка, ставшая моей матерью. В иных координатах можно было бы сказать, что это ангел Господень уберег неразумную женщину от греха, однако парадоксальным образом, как рассказывала сама бабушка, именно в ту зиму она окончательно отшатнулась от веры, отдав советчице сестре фамильный образ, и с той поры никогда не переступала порог ни одного храма, в доме у нас не отмечали никаких церковных праздников, не пекли на Пасху куличей и не красили яиц. Бабушка моя прощала все мужу и ничего Богу – свидетельство глубокой личной веры, если задуматься.
Тете Вере же икона помогла очень. Еще в начале 1930-х был арестован по делу Громана ее супруг, наказание он отбывал в Восточном Казахстане в рабочем поселке Риддере, где ему удалось устроиться бухгалтером, и более или менее благополучно прожить назначенные по приговору пять лет. В 1936-м профессор вышел на свободу, если только можно было советское пространство по другую сторону от колючей проволоки и вышек этим словом назвать; под новую волну арестов он не попал и, будучи человеком чрезвычайно разумным, временно сменил сомнительную политэкономию на относительно безопасную геологию. Он поселился с женою в трехкомнатной квартире на углу Малого Харитоньевского переулка и улицы Чаплыгина, недалеко от тех мест, куда зимой 1822 года доставил возок Татьяну Ларину на ярмарку невест и где нынче располагается театр «Табакерка».
Вера Николаевна жила там, как при царе. Она нигде не работала, дома все делала прислуга, а сама она ходила через Чистопрудный бульвар в церковь Архангела Гавриила, глаголемую иначе Меньшиковой башней. Профессор после потрясений, на его долю выпавших, забросил стихи Бальмонта, Брюсова, Северянина и прочий Серебряный век, коим он был до ареста увлечен и держал на полках номерные книги в матерчатых переплетах с автографами модных поэтов; он сделался набожен не менее жены, что, однако, не помешало ему стать заведующим кафедрой цветных металлов в МИСиСе и советником Косыгина. Детей им с Верой Николаевной Господь не даровал, и так рука об руку, заботясь друг о друге, они дошли до гробовой доски, сперва он, а потом десятилетие спустя она, нещадно обкрадываемая домработницей-приживалкой, но хранимая чудотворным образом – его завещала Вера отдать той церкви, прихожанкой которой была и где икона, должно быть, до сих пор обретается.
Бабушка, сколько помню, хотя я был тогда совсем ребенком, относилась к умильной и избалованной сестре со смешанными чувствами: жалостливо, чуть насмешливо и не чуть – раздраженно. Если для нашего правильного отца Вера Николаевна была отсталой и темной барынькой из отживших времен, чье редкое, выпадавшее на советские праздники присутствие в своем доме он терпел из нелицемерной любви к теще и врожденной кротости характера, то обыкновенно спокойная, уверенная в себе Мария Анемподистовна приходила во время визитов богомольной кузины в небывалое возмущение духа, хотя сама была инициатором приглашений на Восьмое марта и Седьмое ноября. Не возьмусь утверждать наверняка, но мыслю, с ее языка были готовы сорваться примерно такие слова: «Испытай, что я испытала, и тогда посмотрим, как бы ты запела». Низенькая Вера Николаевна, которая носила шапку пирожком на голове
