Но и этому беспорядку, жестокому, беспощадному и бессмысленному, сохранявшемуся только потому, что он сумел замаскироваться под порядок, пришел однажды конец. То там, то здесь кто-то из сильных подчинял себе всех остальных; в результате сильных становилось все меньше, и сами они в конце концов уступили власть высшему повелителю, и в стране установился общий порядок, как его называли тогда, или общий беспорядок, как мы сказали бы сейчас. Этот порядок — или беспорядок — продолжался еще века и, обеспечивая бессмертие народа, люди все так же трудились, и боролись, и умирали без надежды на лучшее будущее.
И вот пришло время, когда бесконечный кошмар не устоял перед прекрасной мечтой о будущем, мечтой о том времени, когда закон будет законом не для одного человека и не для кучки людей, а для всех и каждого.
Жалкое быдло поднялось, и трон пал, скипетр сломался, и корона укатилась далеко во тьму прошедших веков. Мы решили, что настала райская жизнь, что теперь у нас всегда будут царить свобода, равенство и братство. Вообразили, что теперь нас водой не разольешь и брат больше никогда не потеснит брата, что при равных возможностях для всех мы будем богатеть все вместе и у нас настанет всеобщий мир и благоденствие. У нас снова — после стольких-то веков — была республика, а республика — как мы знали из туманных летописей — это братство и благополучие. Все были вне себя от восторженных надежд, и лишь очень немногие пророчили, что ничего путного наша неограниченная свобода не принесет нам, а только одни беды. Человеческий ум и человеческие руки высвободились и могли быть направлены на деятельность, о которой прежде и не помышляли. Изобретение следовало за изобретением. Наши реки и моря превратились в артерии, по которым без устали, как челноки, сновали пароходы, перевозя с места на место плоды нашего созидательного труда. Машины, помогавшие экономить труд, непрестанно множились, словно обладали плодоносной силой, и всевозможные товары вырабатывались невероятно быстро и дешево. Деньги текли ручьем; огромные состояния «разрастались, словно вырвавшиеся из-под земли пары», по выражению вашего Мильтона.
Сначала мы не сознавали, что это дыхание самих недр ада и что алчность, обуявшая всех нас, без исключения, наводнила землю ненавистью. Прошло много времени, прежде чем мы сообразили, что в топках наших пароходов вместе с углем сгорают жизни кочегаров и что шахты, из которых мы черпаем наше богатство, становятся могилами тех, кто, пребывая без света и воздуха, не обрел, однако, покоя смерти. Мы не понимали, что машины, помогающие экономить труд, были чудовищами, пожиравшими женщин и детей и доводившими до последней степени изнурения мужчин по велению силы, которой ни одному человеку не разрешено было касаться.
То есть мы не смели касаться ее, ибо именовала она себя Кормилицей, Богатством, Народным благом и нагло требовала, чтобы трудящиеся массы ни на секунду не забывали о том, что станется с ними, если она откажет им в возможности губить себя, служа ей. Она требовала для себя от государства неограниченной свободы действия и полной безнаказанности, права поступать всегда и везде, как ей заблагорассудится, не спрашиваясь у народа, для которого, как известно, пишутся законы. Она добилась своего, и, живя по ее законам, мы сделались богатейшей страной под солнцем. Фонд — так мы назвали эту силу, страшась поминать ее истинное название — вознаграждал своих приверженцев доходами в двадцать, в сто, в тысячу процентов, а чтобы удовлетворить его потребность в рабочих, которые управляли бы его машинами, появилось особое племя несчастных, плодившихся затем, чтобы служить ему, чьи дети становились его добычей чуть ли не с колыбели. Но подлость имеет свои пределы, и закон — глас народа, так долго постыдно молчавшего — встал наконец на защиту тех, кто был до той поры беззащитен. Над Фондом — впервые с его основания — был установлен контроль, и он уже не мог больше заставлять своих рабов работать по двенадцать часов в сутки, непрестанно рискуя лишиться жизни или остаться калекой — стоило только на миг зазеваться, стоя у машины, — существуя в условиях, в которых ни о порядочности, ни о нравственности не могло быть и речи. Время стопроцентных и тысячепроцентных доходов миновало, но Фонд по-прежнему требовал свободы действий и безнаказанности и, несмотря на то что сам осудил свои прежние чудовищные злоупотребления, объявил, что дальнейший прогресс и цивилизация возможны лишь при его власти. Он стал распускать слухи о своей робости, хотя история его была полна самых дерзких мошенничеств и преступлений, грозился отойти от дел, если ему будут совать палки в колеса или хотя бы возражать. И опять добился своего, и мы, казалось, стали богатеть пуще прежнего. Земля запестрела городами, где богачи в великолепных дворцах тщеславились своей роскошью, а бедняки ютились в убогих лачугах. Деревня была истощена; всю ее продукцию, всю наиболее способную и энергичную часть населения поглощали центры коммерции и промышленности. Страна была опутана сетью железных дорог, которые связывали фабрики и литейные цехи с полями и шахтами, заводские корпуса обезображивали пейзаж и портили людям жизнь.
Но вот ни с того ни с сего, когда работа шла как по маслу и власть Фонда была прочна, как никогда, его осенило вдруг, что в самой сути системы кроется что-то неладное. До этого он всегда ратовал за свободу действий, за равные возможности, за свободную конкуренцию, а выяснилось, что процветать он способен исключительно как монополия. Стоит только конкуренции оживиться, и для конкурирующих предприятий начинаются одни сплошные неприятности, которые кончаются лишь тогда, когда одно из них возьмет верх над всеми остальными. Вот тогда у него наступает благоденствие.
Фонд начал действовать в соответствии со своим новым прозрением. Железные дороги объединились, соперничающие отрасли промышленности сливались — каждая отрасль под единым руководством. Выяснилось, что монополия, а вовсе не конкуренция способствует наилучшему распределению благ, которые Фонд несет человечеству. Но, как и прежде, товаров то не хватало, то их было слишком много, и часто случалось, что в то время, когда по улицам бродили голодные люди в лохмотьях, городские амбары ломились от гниющих плодов земных, выращивая которые фермеры гнули спину от зари до ночи, а на складах тучи моли пожирали мануфактуру, на производство которой не жалели жизни своей ткачи. Вслед за этим, по каким-то неуловимым причинам, исчезало все, и никакими деньгами невозможно было вернуть неизвестно куда подевавшиеся товары.
Да что там, даже деньги исчезали временами в подвалах Фонда, с не большим на то основанием, чем когда они начинали течь из этих подвалов рекой. Теоретически деньгами ведал народ, точнее народное правительство, — на самом же деле ведал ими Фонд, он же распоряжался ими и производил с ними всякие фокусы — смотрите, мол, вот они! Ан вот их и нет! Правительство чеканило золотые монеты, у народа же были лишь бумажные деньги, которые выпускал Фонд. Но вне зависимости от того, была ли в данный момент нехватка денег или их изобилие, постоянно кто-то терпел банкротство, и ничего поделать было нельзя; соответственно экономическая жизнь страны продолжала постоянно испытывать тяжелые потрясения, именовавшиеся паникой на бирже, вслед за этим наступал длительный период спада, после чего положение выравнивалось. Наша экономика не подчинялась никаким законам, но поскольку Фонд мало интересовал дух закона, он никогда не беспокоился о его букве в применении к нашим обстоятельствам. Вначале, когда все обстояло достаточно просто, он, в случаях необходимости, закон покупал, — через избирателей, принимавших участие в голосовании, а затем, по мере того как мы становились цивилизованней — находя общий язык с органами законодательной власти, равно как и с судьями. Но это были еще цветочки. Когда наступила эра консолидации и продажность расцвела совсем уж пышным цветом, появилась необходимость в законах, вердиктах и судебных решениях. Тут уж такое началось…
— Погодите-ка! — чей-то резкий гнусавый голос сердито прервал полнозвучный густой голос альтрурца, и все головы сразу повернулись в ту сторону.
Голос принадлежал старому фермеру, он стоял напыжившись, засунув руки в карманы, всем корпусом наклонившись к оратору.
— Вы лучше про Альтрурию расскажите. Америку мы и без вас знаем.
Он сел. Прошла секунда, прежде чем остальные ухватили смысл сказанного. Затем восторженные вопли и громовые раскаты хохота раздались с той стороны, где сидел простой люд; должен сказать, как это ни прискорбно, что к смеху присоединился и мой друг банкир:
— Вот это да! Вот это молодец! Здорово сказано! — вырывалось из сотен плебейских глоток.
— Постыдились бы! — сказала миссис Мэйкли. — Мне кажется, господа, один из вас должен сказать что-то по этому поводу! Что подумает мистер Гомос о нашей цивилизации, если мы никак не одернем их.
