Лет с пяти, а может и раньше, его на лето отправляли к бабушке с дедушкой.
Они жили в одном из старых кварталов в центре Москвы, на Октябрьской улице в маленьком двухэтажном, частью каменном, частью деревянном доме, покрытой железом.
Их комната в два окна, с тюлем и чёрно-белыми занавесками, на которых были нарисованы ряды чашек, кофейников, ложек и блюдец; с неровными стенами и скрипучим деревянным полом была на первом этаже. К комнате примыкала кухня, через которую жильцы сразу выходили на лестницу, маленький закуток, отгороженный от кухни, составлял все удобства. Посреди кухни, не отгороженная ничем, красовалась ванна с «гусаком» душа, но вода из него лилась только холодная, для купания бабушка грела воду в огромной кастрюле. Ее Виктор помнил хорошо, и дровяную плиту, на которой готовили. Еще у бабушки был примус, она регулярно покупала керосин.
За стеной жили шумные соседи, муж с женой.
Мужа звали Тит — это Виктор тоже хорошо запомнил. Тит напивался и горланил песни под гармонь. «Когда б имел златые горы…» — пел он чаще всего, потом бил жену, и она прибегала к бабушке Виктора жаловаться и спасаться. Случалось, что и ночевать оставалась на кухне. Тогда Тит стучал в стену и кричал, чтобы жена его шла домой.
Кухня была не веселым местом. Зато окна комнаты выходили в большой палисадник. Можно было, минуя тесную, грязную заплёванную и залузганную лестницу, попасть прямо на улицу — стоило только забраться на подоконник и спрыгнуть в лопухи под стеной дома. Совсем не высоко.
А в палисаднике, под кустами сирени, стояла беседка с круглой дырявой крышей и лёгкими решетчатыми стенами из старого штапика выкрашенного зелёной краской. Внутри беседки помещалась только небольшая скамейка и столик, но Виктору этого было вполне довольно.
От дождя крыша не спасала, но в погожие дни так хорошо скрываться за стенами, увитыми диким виноградом и хмелем! Зелень листьев отделяла Виктора от всего мира, от пьяных соседей, от грязного двора с огромной, никогда не просыхающей помойной лужей посредине, от взрослых мальчишек, с которыми он почти не играл, зато чуть не каждый день дрался до первой кровянки. Мальчишки дразнили Виктора «внуком опера». Дед Вяземского был участковым милиционером, а бабушка работала где придётся — уборщицей в больнице, продавщицей в летнем киоске минеральных вод, официанткой в пивной. Верхом карьеры стала должность посудомойки в столовой Дома Советской Армии. Виктору случалось ходить туда, больше всего его поразили белые скатерти в банкетном зале и посуда с красными звездами.
Образования у бабушки было всего два класса польской гимназии, да и то потому, что во время Первой Мировой Войны гимназию эту эвакуировали в Гжатск, где и жила семья служащего-путейца, в которой бабушка родилась самой младшей. Она мечтала стать врачом.
У дедушки образования было побольше — четыре класса. И он умел писать каллиграфическим почерком. Поэтому его и приняли на работу в милицию делопроизводителем, а потом уж он дослужился и до участкового.
Произошло это, несомненно, благодаря его замечательным качествам. Обладая особой врожденной интеллигентностью и тактом он умел так обращаться с людьми, что даже самые отпетые забулдыги на его участке уважали его, звали по имени отчеству — Лев Григорьевич, а женщины души в нём не чаяли и все поголовно были в него влюблены. На семейных фотографиях дедушка выходил просто красавцем, да ещё и форма.
Можно себе представить, каким он был в жизни.
Бабушка ревновала ужасно. Даже переодевалась в соседкино тряпьё и следила за мужем. Потом они ругались. Вероятно, было за что. Однажды во время такого скандала дедушка, обычно спокойный и миролюбивый, воткнул бабушке в руку вилку. Виктор по малолетству не понимал из-за чего они ссорятся. Он вылезал в окно и прятался в своей зелёной беседке. Слушал, как бабушка кричит на дедушку. Жалел он больше бабушку. Она его так любила и Виктор её любил.
Он хорошо помнил её, хотя она давно уже умерла. Он помнил её голос, взгляд, её доброе морщинистое лицо, толстый нос уточкой, весь её сгорбленный силуэт, когда она по ночам вышивала подушки, сидя перед настольной лампой.
Помнил её седые волосы — она как-то странно поседела на пол головы, как будто расчёсывала на пробор направо тёмные пряди — налево белые. Волосы она всегда убирала в небольшой узелок на затылке и закалывала шпильками. На голове любила носить лёгкие косынки, чаще всего кашемировые с цветами.
Но лучше всего Виктор помнил её руки. Их прикосновение… Руки у неё были ласковые, натруженные с шершавыми ладонями и растрескавшимися от постоянных стирок подушечками пальцев. Она лечила трещины средством ярко малинового цвета со странным названием «жидкость Кастеллани». Потом только Вяземский узнал, что современное название этого лекарства «Фукорцин».
Бабушка не жалела руки. Она вечно возилась или в воде, или в земле.
Стирала, мыла что-то, убиралась, в доме не было ни пылинки, ни одной грязной тряпки, скатерть на стол каждый день она стелила свежую, постельное бельё меняла два раза в неделю, рубашки и исподнее мужа — каждый день. Полы мыла тоже каждый день.
Полотенца, носовые платки — всё это без конца стиралось и кипятилось в щёлоке, потом прополаскивалось в холодной воде.
А ещё был сад. За цветами кустами и деревьями она ухаживала, как за живыми. Цветы её любили. Таких, как в их палисаднике, не было на всей улице, а может и во всей Москве.
С ранней весны до поздней осени цветы в палисаднике сменяли друг друга, распускались под окнами, на клумбе перед беседкой, и вдоль забора.
Начиналось всё с крокусов, потом ландыши, незабудки, левкой, анютины глазки, флоксы, розы…
Летом по вечерам в открытое окно плыли волны сладкого аромата “ночной красавицы”. Цвели и кусты — чубушник, сирень, черёмуха. Красная смородина и крыжовник цвели скромно — они ждали своего часа, чтобы порадовать глаз ягодами.
Но красивее всех цвела в бабушкином саду вишня. По весне она вся покрывалась белыми бутонами, а потом лепестки летели бело-розовыми мотыльками, укрывали дорожку в палисаднике, ложились на крышу беседки, на подоконники, на стол, на пол комнаты. Бабушка сметала их, но как-то неохотно, будто сожалея.
Первой созревала вишня, потом и смородина, и крыжовник. Соседские мальчишки лазали через низкий забор воровать ягоды. Бабушка тогда пронзительно кричала из окна.
— Ах вы паршивцы, сейчас как шваркну кипятком!
Конечно, никогда она ничего такого не делала, только грозилась.
Сразу за палисадником росли две большие липы. Между ними был закреплен «фасадный» забор из штакета. Вдоль забора по осени желтели подсолнухи и высокие кустистые цветы «золотые шары» — какой-то род астр, они, и правда, напоминали пушистые шарики на длинных стеблях. Пёстрые георгины стояли гордо подняв головы, как солдаты, астры и хризантемы всех оттенков от желто-красно-розового до сине-фиолетово-сиреневого цвели по всему садику.
А беседка превращалась в чудесный шатёр — так ярко алели виноградные листья на перекладинах решетчатых стен.
Потом приходили унылые осенние дни, цветы увядали, листья дикого винограда осыпались, а Виктора забирали домой в Ленинград, там он жил и учился. Сначала общеобразовательная и музыкальная школа. Потом, когда уже умер отец и Виктор остался только с мамой — музыкальное училище.
К тому времени бабушке с дедушкой дали новую квартиру в Подмосковье, на станции «Лось». Это был район новостроек, голых пустырей, заваленных мусором и заросших репейником и лопухами, асфальтированных дорог, обсаженных чахлыми деревцами, типовых дворов с детскими площадками и скамейками.
Виктор помнил и новую квартиру на шестом этаже, хотя не так много бывал в ней, в Москву приезжал реже — у бабушки негде было заниматься, а он играл на рояле.
В новой квартире тоже было большое окно и на нём висели всё те же чёрно-белые занавески с блюдцами и кофейниками, только за окном был уже не палисадник, а вид на такие же дома, на пустырь и железнодорожное полотно с высоким мостом-переходом над путями.
